noblit.ru
Историка Льва Николаевича Гумилева, сына поэтов Николая Гумилева и Анны Ахматовой, можно назвать фигурой легендарной. Причем речь здесь не только об академических достижениях в исторической науке, но и о раздвижении границ самой этой науки. Много ли советских или российских историков могут похвастаться тиражами книг в сотни тысяч экземпляров? Лев Гумилев сумел соединить строгость научного поиска с увлекательностью художественного произведения, что, по-видимому, и стало секретом его успеха. И, конечно, не последнюю роль сыграло обаяние самой его личности, подпасть под которое можно было на его лекциях. Жизнь Гумилева нельзя назвать легкой. Отец его был расстрелян, мать то была на вершине славы, то находилась в опале, а сам он в общей сложности 13 лет провел в сталинских лагерях. После освобождения почти до самой смерти он жил в коммунальной квартире, а до войны не имел и этого и спал подчас на сундуке в коридоре. Нелегко обстояла и публикация его работ, были периоды, когда его практически не печатали. Лев Гумилев является автором знаменитой пассионарной теории этногезена, а также развивал не совсем ортодоксальные взгляды на историю России. У него было очень много авторитетных критиков, кроме того, он творил в среде жесткого сопротивления, так что его можно назвать сильным и волевым человеком. Он действительно был оптимистом и любил жизнь, а о годах в лагере предпочитал просто не вспоминать. Лагеря только закалили его, сделали выносливым. В некотором смысле Гумилева можно назвать русским Фрейдом. Не с точки зрения темы исследований, а с точки зрения восприятия его теорий. Критики камня на камне не оставили от представлений Фрейда об эдиповом комплексе и других его идеях, и все равно теория Фрейда по-прежнему имеет гигантское влияние. Таково же восприятие и Гумилева. Многие его идеи опровергаются современной наукой, и тем не менее книги его читают, а мысли, высказанные в них, оказывают влияние на историков, пусть прямых последователей у ученого и не было. Он добился славы только на закате жизни. Свидетельством всеобщего признания служит то, что его книга «От Руси до России» была включена в список учебников, рекомендованных для изучения в школе. А на похороны Гумилева пришли тысячи людей.
О жизни создателя пассионарной теории этногенеза многое известно по его собственным словам и по свидетельствам, оставленным современниками. Известный екатеринбургский историк Сергей Беляков проанализировал, по-видимому, все доступные источники и, сопоставив их, написал самую полную биографию Гумилева. Его книга объективна и критична, это не ода и не памфлет, а бескорыстная попытка установить истину. Она представляет собой взгляд на Гумилева как на живого человека с гениальными прозрениями и обидными недостатками. На страницах этой книги мы проследим путь Гумилева от рождения до смерти в контексте сменяющихся эпох, многое узнаем об идеях историка и людях, его окружавших. Беляков не судит героя своей биографии, он хочет его понять.
Лев Гумилев родился в 1912 году у молодых родителей-поэтов Николая Гумилева и Анны Ахматовой (тогда еще Горенко-Гумилевой). Он воспитывался бабушкой по отцу, потомственной дворянкой. Ахматова не очень занималась сыном, потому что была очень молода и хотела не отставать от богемной жизни в Петербурге. Именно бабушка читала ему Гомера, первой познакомив с древней историей. Лев уже с детства пропитается духом некоторого аристократизма, и речь здесь действительно именно о духе, а не о богатстве. Бабушка жила бедно, гувернеров у ее внука не было, более того, маленький Лева сам удобрял навозом грядки. Тем не менее он переживет Советский Союз, но всегда будет с гордостью относиться к своему дворянскому происхождению. Хотя сам он, строго говоря, дворянином быть не мог. Личное дворянство было пожаловано за службу его деду по отцу, но ни сыну, ни внуку тот передать его не мог. Точно так же Гумилев сохранит православную веру даже во время страшных советских гонений на церковь. Более того, он приведет к вере своих учеников и друзей. Гумилев ненавидел Сталина и в старости приветствовал распад Советского Союза. Перестройку он считал долгожданным началом инерционной фазы этногенеза, которая должна принести всеобщее благополучие. Не исключено, что Гумилев мог бы избежать многих трудностей, если бы избавился от фамилии расстрелянного отца, но он этого не сделал.
В революционные годы жить было непросто. Отец Льва добывал даже не деньги, а продукты тем, что переводил европейских поэтов и проводил занятия в поэтических студиях. Но он никогда не унывал и был жизнелюбив. Эти качества передадутся и Льву. Однако советскую власть было трудно принять. Анна Ивановна, бабушка Льва, не простит большевикам расстрел своего сына Николая и не примет даже достижений советской власти вроде бесплатной медицины и образования. Позже она делала для внука все возможное, но и так и не дождалась его возвращения из лагеря.
Лев Гумилев рано заинтересовался историей и литературой, чему поспособствовало влияние родителей и скромного школьного учителя. Впрочем, в зрелые годы он считал свой интерес природным и говорил, что это от Бога. И действительно, интерес к истории азиатских кочевников ему унаследовать было не от кого – ни отец, ни мать ее не знали. В молодости Лев сам писал стихи, хотя мать и не видела у сына большого таланта. Историкам сегодня очевидно, что Ахматова была несколько холодна к маленькому Льву. За четыре года с 1921 по 1925 Ахматова только два раза навестила сына в Бежецке, где он тогда жил, да и то второй визит был недолгим. Несмотря на огромный интерес ко всему, что связано с Гумилевым, конкретно в эту историю Беляков даже не хочет лезть. Видимая холодность матери и сына – это их дело. Но делать какие-либо выводы он не спешит, отмечая, что Ахматова все же любила Льва, переживала за него, доводя себя до приступов паники, но просто не могла ему помочь. Можно сказать вполне нейтрально, сохранив в этих словах разумный смысл: она его просто не баловала и такой строгостью учила рассчитывать только на себя. Также совершенно очевидно, что Ахматова была очень эгоцентричным человеком и тщательно создавала свой миф, что отмечалось многими современниками. Есть свидетельства того, что она буквально опасалась тех, кто не почитал ее талант. Поэтесса будет даже гордиться тем, что в список писателей, подлежащих эвакуации из блокадного Ленинграда, ее якобы включил лично Сталин.
Молодой Гумилев мечтал получить высшее образование. Он пытался поступить на немецкое отделение педагогического института, что, казалось бы, сделать было просто. Экзаменов в первой половине 1930-х не было, платы не брали, но, правда, пристально изучали анкету абитуриентов. Гумилеву, сыну отца-контрреволюционера, путь туда был закрыт. Ему требовалось подправить биографию, вписать в нее больше трудовых эпизодов, так что молодой абитуриент некоторое время даже поработал. Место его работы Беляков пытается определить, проводя настоящие исторические раскопки. Ленинград-Петербург сильно изменился за 80 лет, но автор стремится точно географически восстановить местонахождение этого предприятия, изучая вопрос вплоть до трамвайных маршрутов и названий остановок.
Дожидаясь зачисления в вуз, Гумилев почти каждый год начинает ездить в экспедиции, в том числе и в Среднюю Азию. Этот опыт позже поможет ему выжить в норильском лагере. Впрочем, было ли ему легко до ареста? В июне 1934 года у него совсем не было денег и голова кружилась от голода, а ведь нужно было сдавать экзамены. К счастью, на истфак конкурса не было, и Гумилев наконец стал студентом-историком. Наука давалась ему легко, потому что у него была потрясающая память. Помог и особый метод запоминания, суть которого заключалась не в последовательном заучивании дат, а во взгляде на историю как на множество параллельных процессов, происходящих одновременно по всей планете. Но у Гумилева был один серьезный недостаток. Несмотря на любовь к Средней Азии, он практически не знал восточных языков. При этом лингвистическим гением, чтобы выучить их быстро, он все же не был.
В 1935 году Гумилева арестовали по-серьезному (это был не первый арест). В те годы студент-историк жил довольно беспечно и не следил за тем, что и перед кем говорит. В итоге его сокурсники на него и донесли. Это трудно понять, но не университетское начальство и даже не некая абстрактная власть стремились наказать Гумилева, а именно окружение из почти ровесников. Они были ему не друзья, они были бдительными и ограниченными комсомольцами, слепо служащими идее. Да и сам Гумилев не сделал ничего, чтобы себя защитить, и только подчеркивал свою чужеродность. Возможно, поэтому Гумилев надолго сохранил нелюбовь к «простому человеку». Ему не близок русский народ-богоносец, как и русская интеллигенция, которая просто плохо образована. Сам Гумилев считал себя хорошо образованным и народу не сочувствовал. В 1935 следствию хода не дали, и Гумилев, и Николай Пунин (гражданский муж Ахматовой), арестованные одновременно, после прошения Ахматовой к Сталину были освобождены. Но 1938 году, после повторного ареста, лагеря избежать уже не удалось. Гумилев был сослан на север, и в Норильском лагере оставался почти до самого конца войны. В 1944 году он сам добивался своей отправки на фронт, надеясь таким образом снять судимость и получить возможность восстановиться в университете и вернуться к научной работе. Гумилеву это удалось, но, странное дело, ненависти к войне он не испытывал. Он понимал ратное дело как долг и в этом походил на отца, которых в стихах называл «дело величавое войны» «светлым и святым». В письмах Гумилев писал, что ему нравится воевать. О немцах он судил свысока, считая, что они проигрывают русским и татарам в упорстве и выносливости, что, конечно, было не так. Будь немцы хилыми, смогли бы они дойти до Волги?
После войны Гумилев представит свою кандидатскую диссертацию в Институте Востоковедения, но она будет снята с защиты. Более того, его самого еще и отчислят. Гумилев будет связывать это с роковым постановлением Жданова, после которого Ахматова попала в опалу. Беляков считает такую причину сомнительной, ведь между постановлением и отчислением Гумилева прошли год и четыре месяца. Вообще в этом институте работали ученые, которым была чужда советская власть, тогда какое им было дело до того, что думает Жданов о творчестве Ахматовой? Причина была в другом: Гумилев имел слишком слабую филологическую подготовку и, следовательно, не мог быть востоковедом. Молодой ученый решением был оскорблен и выразился так: «Если бы обменять местами руководство лагеря и Академии наук, то заключенные сильно проиграли бы, а наука получила бы возможность для расцвета».
В 1949 году Лев Гумилев будет арестован повторно, и на этот раз будет отбывать заключение в лагерях под Карагандой и под Омском. Освобожден он будет только в 1956 году. Гумилев вернется в Ленинград и получит низкооплачиваемую должность исполняющего обязанности старшего научного сотрудника отдела первобытного искусства Эрмитажа. В действительности работать он в этой должности практически не будет, вместо этого он в библиотеке Эрмитажа наконец займется научной работой, о которой мечтал всю жизнь. В 1962 году он получил постоянную должность в Научно-исследовательском географо-экономическом институте Ленинградского государственного университета.
Через некоторое время начинают выходить его книги. Нельзя сказать, чтобы профессиональные историки восприняли их как откровение, но высокий художественный уровень их стиля признавали даже противники. Гумилев брался за очень масштабные темы. Например, в «Древних тюрках» он описывает народ, который жил в пространстве от степей Маньчжурии до Тамани и покорил Китай. Гумилев описал его историю на протяжении более двух веков и вписал ее в более широкий контекст истории Византии и Кореи. Подход у него, конечно, был специфическим, по большому счету на академическую работу по этой теме потребовались бы годы и целый коллектив ученых.
Другая книга Гумилева «Открытие Хазарии» была посвящена хазарам, загадочному народу, который до похода Святослава расселился на территории Северного Кавказа, Каспия и Крыма. Про него практически ничего неизвестно, ни предки, ни потомки, ни язык. А ведь народ был могущественный, он сумел остановить распространение ислама по Восточной Европе, хотя мусульмане подчинили Персию и едва не взяли Константинополь. История хазар напоминала мистификацию. Данные археологии были скудны, кроме того, необъяснимой казалась государственная религия хазар, которой был иудаизм. Гумилев будет пытаться подступиться к этой проблеме и выдвинет теорию, что хазары – это древний кавказский народ, то есть не тюрки и не кочевники. Такой взгляд был смелым, не подтверждался источниками, но, по мнению Белякова, вполне имел право на жизнь. Впрочем, Беляков также пишет, что объективный результат исследований Гумилева не интересовал, историк целенаправленно шел к заранее поставленным выводам.
В 1960-е Гумилев начал заниматься историей Древней Руси. Первая его работа по этой теме закончилась скандалом. Но здесь было чем возмутиться: Гумилев всех русских противников монголо-татар объявлял либо дураками, либо западниками. В других, в том числе и очень популярных работах позднее, Гумилев будет доказывать, что татаро-монголы Русь не завоевывали и не разоряли, это было нечто вроде «союза» или «симбиоза» и вообще татаро-монголы защитили Русь от куда более страшной угрозы с запада. Гумилев излагал эти идеи с литературным блеском, но они были совершенно противны реальной истории. Гумилев говорил, что разоренные после нашествия русские города были восстановлены в кратчайшие сроки, в действительности есть сведения о том, что на Руси на многие годы остановилось возведение каменных зданий. Он искренне возмущается вероломством русских и хвалит нравственность монголов. Предателей и трусов, стремившихся договориться с завоевателями, он превозносит, хотя он никогда не позволил себе так выражаться, если бы завоевателями были немцы или шведы. Беляков, комментируя эти взгляды, пишет так: «Если верить Гумилеву, монголы были просто уникальным в истории человечества народом – они никогда не лгали и оттого были слишком доверчивы, легко поддавались на чужие хитрости, ведь они и вообразить не могли, что такое обман». В книгах и статьях о Древней Руси Гумилев практически не использует данные археологии. Оно и понятно, потому что раскопки подтверждали картину страшного разгрома. Беляков пишет, что Гумилев не прав, когда утверждает, что татары спасли русских от худшей напасти, исходившей из Европы. Татары никогда не проливали кровь ради русских интересов, а вот русские за татарские интересы, бывало, сражались. Гумилев был не верным истине историком, а художником, к тому же пристрастным – в любой исторической ситуации он выступал адвокатом кочевников и стремился занять их сторону. В общем, здесь он едва ли что-то прибавил к исторической науке.
А вот действительно важнейшее достижение – это, разумеется, пассионарная теория этногенеза. Гумилев развивал эти идеи, наверное, всю жизнь. До 1979 года они были рассыпаны в многочисленных статьях, и вот вышла, пожалуй, главная книга Гумилева «Этногенез и биосфера Земли». Именно по ней, как отмечает Беляков, и нужно изучать пассионарную теорию этногенеза. Увы, эту книгу долгое время нельзя было опубликовать свободно. Но о ней знали, и типография тайком за бешеные деньги продавала ее ротапринтные издания. В конце 1970-х и большей части 1980-х Гумилева практически не печатали, а вот на 1987 год пришелся невиданный взлет его славы. С 1988 и по 1992 годы печатали всё, что он Гумилев только предлагал, и за один только 1988 год у него вышло больше публикаций, чем за предыдущие десять лет.
Лев Гумилев имел сложные отношения с матерью, идиллии в них не было. Еще в детстве он тяжело переживал разлад родителей, а позже невзлюбил Николая Пунина, гражданского мужа Ахматовой, и ему было совершенно все равно, что он особым образом умел понимать ее стихи. В годы заключения у Гумилева к матери была претензия. Сидя в лагере, он полагал, что мать недостаточно ему помогает и не хлопочет о его освобождении. В первой половине 1940-х годов Ахматова была на вершине славы. Ее стихи опубликовала «Правда», у нее была персональная пенсия, а также ее поддерживали известные литераторы-лауреаты Сталинской премии. Она была одним из первых поэтов Советского Союза. И действительно бывали эпизоды, когда она как будто забывала о том, что ее сын страдает. В письмах она сообщала ему о том, как хорошо отдыхать в санатории, и как ей нужна его жалость, потому что у нее смутно на сердце. Гумилев, находившийся в условиях, где реально в любой день можно было умереть, вряд ли порадовался этим письмам, и все же он, видимо, полагал, что во власти матери было его освободить. Конечно, он заблуждался, хотя в отчаянии иногда жалел о родстве с ней. Ахматова, вероятно, даже хвалебные стихи о Сталине писала для того, чтобы помочь сыну, но этого, увы, никто просто не понял.
Сергею Белякову важна истина, поэтому он критически смотрит на источники и движется против гравитации даже самых сильных авторитетов. Например, Ахматова, мало занимаясь воспитанием сына, очень плохо отзывалась об Александре Сверчковой, тете Шуре, которая растила Льва. Беляков доказывает, что правда иная: для тети Шуры маленький Лева действительно стал как родной сын. Ахматова могла ненавидеть Сверчкову так, как великий талант ненавидит посредственность, но в действительности есть документы, по которым видна доброта и бескорыстность тети Шуры. Именно она, а не родная мать воспитывала юного Леву с шести до семнадцати лет.
В некоторых эпизодах биографии Гумилева Беляков прямо признает, что истину установить сложно. Он с подозрением относится к источникам и прямо доказывает, почему к ним не может быть полного доверия. Таков, например, эпизод с Лукницким, наставником юного Льва, которого Беляков не спешит обвинять в работе на спецслужбы, пусть тому есть и прямые, казалось бы, свидетельства. Аналогичным образом он не верит воспоминаниям Надежды Яковлевны Мандельштам, когда та пишет, что зима 1933/1934 года была самая ужасная, а половину приходивших гостей подсылали специально. Доказывает он и что Эмма Герштейн не могла быть права, когда утверждала, что Гумилев в 1934 году испытал влияние евразийцев. Как философы-структуралисты открыли, что в любых словах важна не только собственно мысль, но и ситуация высказывания, так и Беляков не верит одним только словам и придает огромное значение историческим обстоятельствам, при которых было оставлено то или иное свидетельство. Более того, он не доверяет и самому Гумилеву. Когда речь заходит о его кандидитской диссертации, Беляков пишет так: «О защите мы знаем главным образом со слов самого Гумилева, но он, разумеется, не мог быть объективен». Видимо, так и было: Гумилев слишком эмоционально искал причины своих бед и не мог признать собственный непрофессионализм.
При этом Беляков никогда не позволяет себе выдумок или даже просто спекуляций. Например, период, когда Гумилев в последний год войны служил в запасном полку, Беляков просто пропускает со словами, что если нет источников, то и писать нечего. Гумилев действительно не оставил воспоминаний об этой службе. Но точно есть свидетельства тому, что, отправляясь на фронт, Гумилев думал только о науке. Провожавшим его на вокзале казалось, что он едет не воевать, а с докладом на симпозиум. Даже в лагере он жил наукой и писал свои работы.
Развивать свои идеи ученый в Советской России должен быть очень осторожно. Любой вопрос, будь это история или генетика, становился элементом государственной политики и здесь ученому важно было не встать на пути у этой политики. Например, Сталин одобрил взгляды историков на Древнюю Русь как на феодальное государство, так что эти взгляды стали догмой до середины 1970-х, пока не была доказана другая точка зрения.
Гумилев не принимал советской реальности и чувствовал себя в ней чужим. Ему представлялось, что он принадлежит к потерянному поколению, родившемуся не в то время. Близкая подруга Эмма Герштейн очень точно говорила, что у него нет на земле никакого места. Несмотря на отсутствие явных противоречий теории Гумилева с марксистко-лениниским взглядом на историю, придраться можно было всегда, что и происходило. Например, его теорию об этносах упрекали в «биологизме» и «географическом детерминизме» и отсутствии взгляда на народы как на социальные группы. Но Беляков вовсе не демонизирует эту враждебную среду. Например, он признает заслуги первого секретаря ЦК компартии Таджикистина Бободжана Гафурова в организации научного процесса Института Востоковедения, хотя и намекает на, очевидно, низкие способности как ученого его самого.
Большинство специалистов рассматривали этнос и нацию как нечто характеризуемое целостностью и общностью. Гумилев этот взгляд несколько усложнил. Для него этнос имеет свои субэтносы, и вот уже внутри субэтноса воспроизводятся одни и те же традиции и передаются те же ценности. Но Гумилев предъявляет больше требований, прежде чем назвать группу людей этносом, поэтому древние китайцы и китайцы эпохи Тан у него разные этносы, равно как разными этносами являются русичи и современные русские. Мало жить на одной территории, мало говорить на одном языке – этнос требует более тонкого подхода и более строгого определения. Кроме того, когда этнос делится на субэтносы, это только придает ему устойчивость. Фашистский идеал чистой нации – это нереализуемый проект, противный реальной истории. Сила этноса как раз в его разнообразии.
Гумилев усвоил идею Шпенглера о непреемственности культур и развил ее в тезис о непреемственности этносов. Также у Шпенглера он перенял диахронный метод исторического сопоставления, когда сравниваются не события, происходившие на линейной шкале времени, а сами фазы этих событий - то есть зарождение, расцвет и закат – вне зависимости от того, случились они одновременно или были разделены континентами и тысячами лет. Но Гумилев пошел дальше Шпенглера. Если немецкий ученый просто зафиксировал разные фазы культур, то Гумилев занялся вопросом о том, почему эти фазы вообще имеют место. Далее, Шпенглер не принимал естественнонаучных методов для изучения истории, а Гумилев поступил ровно наоборот. Лев Николаевич как раз философию считал болтовней, а вот реальные научные знания о климате и движении рек использовал для аргументации своей теории. Созданную им дисциплину этнологию можно вполне считать естественнонаучной историей. Ключевая ее идея заключается в том, что история народа оставляет след не только в летописях, но и в живой природе. Наконец, Шпенглер писал о «душе культуры», тогда как Гумилев понимал культуру как вещи, причем вещи мертвые. Когда в конце войны Гумилев оказался в Германии, он изумился. Побежденный враг показался ему грандиозным. Кругом машины и всяческие механические устройства, чистота, в домах книги. Как вообще грязные и небритые русские смогли это победить? И Гумилев ответил сам себе как раз в духе Шпенглера: причина в том, что немецкая культура пришла к закату, тогда как русская, дерзкая и молодая, переживает расцвет.
Ключевым вкладом Гумилева в историческую науку является предложенная им пассионарная теория этногенеза. Согласно ей, историей народов движет некий избыток энергии, который периодически проникает в очень активных людей, называемых пассионариями. Именно их деятельность приводит к тому, что одни народы побеждают другие, что народы вообще появляются и исчезают на карте мира. Предсказать появление пассионариев, по-видимому, невозможно, но несколько раз в тысячу лет случаются в разных местах планеты так называемые «пассионарные толчки», приводящие к образованию пассионарных групп людей. На создание пассионарной теории этногенеза повлияли сочинения древнего китайского историка Сыма Цяня. Этот историк повлиял на Гумилева больше, чем Шпенглер или Ницше. Сыма Цяня Гумилев называл гением. Ни одного европейского мыслителя он не ставил так высоко.
Если смотреть на пассионарную теорию этногенеза поверхностно, то может показаться, что Гумилев противопоставляет пассионариев и всех остальных, превращая их соответственно в «элиту» и «чернь». Беляков пишет, что это не так. Пассионарии рождаются именно из толпы, а историю делают не только личности, но и народы как целое. Более того, пассионарии не обязательно являются великими людьми, скорее они просто чрезвычайно активны.
В основе пассионарности лежит некая биологическая энергия. К этой идее Гумилев пришел, прочитав книгу Климента Тимирязева «Жизнь растения». Правда, ни сам Гумилев, ни исследователи его наследия так и не смогли точно определить, что это за энергия. Позже ученый предлагал искать ее источник вне Земли и, например, связывать с космическим излучением, приводящим к особым мутациям у человека. Сегодня понятно, конечно, что никаких мутаций нет. Какая-то энергия, очевидно, есть, но про ее природу ничего не известно. Пытался Гумилев привлечь и представления о биополе, когда смысл этого понятия еще не был опошлен дешевой эзотерикой: «Этнос – это пассионарное поле одного ритма, ибо у другого этноса свой ритм». Но совершенно ясно, что именно энергия приводит пассионариев в движение, точно так же как она приводит в движение скопления саранчи. Да, пассионарии движутся, как им кажется, к идеальной цели, но движет их не эта идеальная цель, а сам избыток природной энергии. Пассионарность – это своего рода антиинстинкт, который оказывается сильнее инстинкта самосохранения. Пассионариев влечет вперед некая иллюзорная мечта, и совершенно наивно полагать, что дело здесь в жажде обогащения. Жажды славы и богатств – это скорее приложение, сопуствующие признаки, которые неизбежно окружают результаты безумно активной деятельности.
Беляков очень интересно замечает, что советы читать литературу на европейских языках, которые давали Гумилеву, были абсолютно бесполезны. В Европе и близко никто не подошел к идеям о пассионарности, поэтому почерпнуть у европейских авторов было нечего. Более того, там в вопросах об этносах было в некотором смысле даже больше несвободы, чем в Советском Союзе.
Беляков подробно обсуждает связь Гумилева с евразийцами и доказывает, что такую связь находят только те, кто плохо знает евразийство. Да, Гумилев сам многократно называл себя евразийцем, но он понимал под этим только свою тюркофилию и нелюбовь к Западу. Как таковое движение евразийцев возникло в Европе и предрекало скорый крах коммунистического проекта в Советском Союзе. Евразийцы хотели предложить новую идеологию, способную объединить русский и среднеазиатские народы. Он вообще считали, что существует некий единый евразийский народ, что, конечно, было неверно. Вот в этом ключевом вопросе Гумилев с ними и расходился: он в Советском Союзе насчитал не один, а целых семь суперэтносов. Далек он от евразийцев и в том плане, что совершенно не интересовался формами государственного управления. Он вообще считал, что русский суперэтнос моложе романо-германского на 500 лет, поэтому не способен воспринять идеи либеральной демократии, рыночной экономики и правового государства. Реальное евразийство было политической идеологией, тогда как евразийство Гумилева было скорее образом мысли. Сам Беляков в евразийство не верит и говорит примерно так: жить добрыми соседями в Евразии можно, а вот создать единый народ нельзя.
Беляков доказывает, что Гумилеву в построении его теорий очень помог личный опыт. Вот, допустим, Гумилев на лекции рассказывает, как аллюр верблюдов повлиял на развитие арабской поэзии. Путешествия на верблюдах привели к рождению целых 27 стихотворных размеров у арабов против 5 у русских. Но как Гумилев мог прийти к этой идее? Очевидно, утверждает Беляков, в таджикской экспедиции, потому что смог прочувствовать ритм движения верблюда сам. Он был в Таджикистане в начале 1930-х, когда сюда, спасаясь от голодной смерти, ехали русские и украинцы, зная, что работа и хлеб всегда найдутся, ведь в Таджикистан советская власть вкладывала огромные средства. Гумилев полюбил грязный малярийный Таджикистан больше, чем благодатный Крым. Беляков доказывает на протяжении всей книги, что Лев Николаевич через всю жизнь пронес любовь к Средней Азии.
По-видимому, это было больше, чем просто профессиональным интересом, больше, чем просто призванием, это было для него архетипом Самости, если пользоваться терминологией Карла Юнга. Он видел смысл жизни в своей работе. 5 мая 1956 года он был еще заключенным, а 5 июня, меньше месяца после освобождения, уже читал научный доклад в Музее этнографии. Гумилев так любил предмет своих исследований, что даже себя считал не русским, а татарином, что, конечно, было выдумкой. Некоторые современники находили и у Ахматовой тяготение к Востоку, но Беляков считает это преувеличением – несколько ориентальных мотивов в ее ташкентских стихотворениях не лишают ее естественного звания русской поэтессы. Что же касается ее сына, то он уже в 1935 году в экспедиции отращивал усы, чтобы походить на татарина. В старости вместо своей обычной подписи “L” или “Leon” он всё чаще подписывался «Арслан», «Арслан-бей», «Арслан-бек». Гумилев был настолько поглощен наукой, что даже после смерти матери не проявил особого рвения в судебной тяжбе за ее архивы.
Беляков пишет, что выучил книги Гумилева почти наизусть, а его работу «Этногенез и биосфера Земли» называет совершенным литературным произведением. Автор этой биографии не готов принять взгляды Гумилева на татаро-монгольское иго, здесь он верит только историкам, опирающимся на заслуживающие доверия источники. Правда, он готов вслед за ним, а также Карамзиным и Вернадским повторить, что именно монголы создали русскую государственность. А вот явление пассионарности, открытое Гумилевым, Беляков считает научно доказанным. Она намного лучше соответствует историческим фактам и повседневному опыту, чем спекуляции социальной философии. Более того, Беляков предлагает внести в пассионарную теорию уточнение о том, что пассионарный толчок может привести не к созданию нового народа, а к обновлению старого. То есть, очевидно, Беляков полностью принимает эту теорию. Согласен он и с тем, что историю определяет не воля политиков, а объективные законы этногенеза. Один раз на всю книгу он называет Гумилева великим ученым.
Гумилев воздействовал на читателей и слушателей не только своими идеями, но и своей личностью. Беляков пишет, что его тексты были пьесами, а речь театром. Жесты, мимика, интонации – все это создавало особый эффект. Он признается, что, хотя по долгу службы прочитал всех лауреатов и финалистов престижных премий уровня «Русского Букера», именно историко-географические статьи Гумилева, опубликованные в сугубо научных журналах, произвели на него наибольшее впечатление. Разумеется, важно содержание, но Беляков здесь имеет в виду именно высочайший художественный уровень и самобытный стиль. Гумилев и сам говорил, что история должна быть не скучной, а интересной. Кроме того, Беляков очень ценит дедуктивный метод, который Гумилев блистательно развил. Здесь автор биографии говорит рискованную, но, очевидно, важную вещь для нашей эпохи новых наук: в масштабных темах, которыми занимался Гумилев, просто не работает традиционный историко-филологический подход.
Беляков вовсе не закрывает глаза на недостатки Гумилева. Он прямо пишет, что у того было гипертрофированное самолюбие, что он не прощал обиды и редко признавал свою неправоту. И пишет, например, вот так: «У Гумилева, человека резкого, независимого и обидчивого, вообще трудно было что-то потребовать». Но в то же время он не приемлет формулировок скептиков, которые говорят, что Гумилев «изобрел» или «выдумал» пассионарность. Автор этой биографии уверен, что Гумилев ее именно «открыл», как открывают естественнонаучные законы. Это было озарение, которое пришло к Гумилеву в 1939 в камере «Крестов». Всю дальнейшую жизнь он развивал идею, которая озарила его тогда.
Из этой книги можно заключить, что биографии Льва Гумилева писались и раньше. Однако они были написаны людьми, лично знавшими ученого или его окружение, а потому в той или иной степени (иногда даже неосознанно) пристрастными. Беляков же, комментируя события биографии Гумилева, освободил их толкование от малейших проявлений личного отношения. Может, он и хотел бы проявить личное участие и, например, примирить Гумилева с матерью, но пойти против истории не готов. Поэтому пишет прямо про похороны Ахматовой так: «Увы, даже смерть матери не принесла мир в душу Льва Николаевича. На похоронах Гумилев плакал, но обид своих не забыл и не простил». Работа Белякова направлена на создание объективной картины, насколько это возможно, и на этом пути автор готов, подобно тому, как Гегель не верил фактам, не верить даже самым прямым свидетельствам о тех событиях.
Работа Белякова - это не просто пересказ источников, это их тщательный анализ, поэтому книга «Гумилев сын Гумилева» фактически является научным исследованием. Беляков наверняка питает искреннее душевное расположение к своему герою, но тем не менее не идеализирует его. Лев Гумилев на страницах этой книги не супергерой, а живой человек со своими слабостями, обидами и иногда не всегда красивыми чертами характера и поступками. Он не привык жить комфортно, но не был и аскетом, умея находить удовольствие в радостях жизни. При этом в науке он был не в состоянии работать с другими исследователями, мог до конца защищать ошибочные суждения, а свои догадки выдавать за аксиомы. Он не терпел даже редакторов, считая, что никто не имеет право вмешиваться в его текст. В астраханской экспедиции, в ходе которой Гумилев пытался отыскать хазарскую столицу, он из найденных мелочей пытался раздуть археологические открытия всемирного значения. Поэтому Беляков не совсем согласен, когда дело представляют так, будто Гумилев безвинно пострадал от гонителей. Критиковали его вполне за дело, а откровенных злодеев-врагов у него, пожалуй, и не было. Его не пускали в печать именно профессиональные историки, а вовсе не функционеры Компартии. Беляков прямо говорит, что самое ценное в наследии Гумилева – это пассионарная теория этногенеза и связанная с ней теория межэтнических контактов. Именно эта теория хорошо могла предсказать и описать межнациональные конфликты последних лет СССР. Авторы других теорий, признанных официально, этого почему-то не увидели. Народам нужно нечто большее, чем просто благосостояние. Например, Советский Союз принес в нищий Туркестан медицину, промышленность и снижение смертности, однако от краха утопии это в итоге не уберегло. Что же касается взглядов Гумилева на хазар, монголов и Древнюю Русь, то они оригинальны, но совершенно ошибочны.
При чтении этой книги становится понятно, что Белякову интересны идеи Гумилева не в отрыве от жизни как некие абстрактные достижения, а именно то, как они выросли непосредственно из его судьбы. Разве было бы ошибкой утверждать, что именно общение с китайцами, персами и узбеками в лагере привело его к идее о том, что этнос формируется не похожестью людей на друга, а совершенно иными системными связями? По-видимому, Гумилев воплощает некий новый тип ученого. Он не мог прочитать первоисточники по истории Средней Азии, но даже через опосредованный контакт с переводами сумел прийти к прозрению в отношении рождения и гибели народов. Более того, в своих работах он в некоторым смысле смешал материалистически научные понятия и религиозные. Что это как не интуиция, которую суровая жизнь, полевые исследования и кропотливая кабинетная работа превратили в гениальность? Книга Белякова позволяет увидеть рождение этой гениальности и ее воплощение в оригинальных идеях о судьбах народов.
Сергей Сиротин