noblit.ru
Роман «Убить Бобрыкина», за который Саша Николаенко получила Русского Букера, был посвящен тому, как чувственный мир, пропитанный обостренной памятью о детстве, постепенно сползал к теме то ли бессильного, то ли вполне реального насилия. Это и было загадкой романа – произошло ли убийство? Так или иначе, Саша Николаенко касалась темы зла. Зло рождалось из ненависти, которая была не глухой, а яркой и играла красками, во многом благодаря тому, что скорее всего рождалась из безумия. Это зло было ответом на угрозу потери любви, пусть любил и безумец. Новый роман Николаенко называется «Муравьиный бог» и в нем тоже много перекличек с «Бобрыкиным». Безумия на этот раз нет, но все равно на каждой странице ощущается этот подземный ток негативной энергии. С одной стороны, мы видим почти счастливое детство ребенка, наполненное картинами природы, запахами и играми. С другой, на ребенка давит совершенно недетский мир и пытается вызвать разрушительное чувство вины.
За всю книгу Николаенко только один раз говорит, что ее юный герой по имени Петруша – это мальчик примерно восьми лет. В остальном о возрасте приходится гадать, потому что поведение мальчика подчас плохо вяжется с таким нежным возрастом. Он живет у бабушки на даче в Подмосковье, а на дворе брежневская эпоха. Мы довольно скоро узнаем, что мальчик потерял родителей, а чуть позже нам сообщают, что виноват в этом сам мальчик. Так во всяком случае заявляет бабушка. Бабушка Петруши – это очень тяжелый персонаж, который к концу романа становится совершенно невыносимым и создает поистине удушливую атмосферу. Про нее мало известно, автор мельком сообщает, что ее семья была раскулачена в время революции, а сама она была спецпереселенной. Опыт, очевидно, был суровым и научил ее чрезвычайной экономии. Немыслимо, чтобы она не доела то, что положено в тарелку или выкинула хлеб, даже если он превратился в сухарь. Она производит впечатление малограмотного человека и речь ее, пересыпанную народными словами, подчас просто невозможно понять. Но это тоже загадка, потому что в одном месте автор сообщает, что бабушка пользуется просторечиями только на даче, а вот приезжая в город говорит привычной речью. Хозяйство она ведет не совсем аккуратно. У соседей-евреев все обстоит куда лучше: ровно растущие цветы, выложенные плиткой дорожки, отсутствие сорняков. Надо полагать, что у бабушки все наоборот. Можно ли назвать ее доброй? Вряд ли. Например, она открывает воду в кране, лишь бы та не досталась соседям. Вода течет под дом, и Петруша замечает, что так дом может сгнить. Бабушка отвечает, что он и так уже сгнил «без мужика», хотя, когда Петруша прыгает на крыльце, она делает ему выговор, пугая тем, что дом от его прыжков развалится. Позже звучат противоположные слова: бабушка боится, что дом смоет потоками воды после дождя, а Петруша отвечает, что не смоет, потому что дом глубоко зарыт. При этом «без мужика» - это не пустые слова. Дело в том, что в доме в отдельной комнате лежит, как его называют, «покойник» - парализованный после инсульта дедушка. Дедушка может только мычать и не способен себя обслужить. Бабушка относится к нему как к бремени, но не прекращает о нем заботиться, сопровождая свою помощь извечными присказками про Бога и чертей.
Несмотря на притеснения церкви в советское время, бабушка сохранила очень стойкое религиозное мировоззрение. Она живет по религиозному календарю, читает Библию и в речи постоянно упоминает Бога, ангелов и смерть. Именно это и делает ее невыносимой. В любой ее реплике, даже если речь о бытовых вопросах, содержится намек на смерть, словно любой поступок собеседника направлен на то, чтобы ее скорей похоронить. Поначалу этому не придаешь значение, но когда это повторяется на протяжении всех 500 страниц, это начинает сильно утомлять.
Петруша, кажется, на бабушку особого внимания не обращает. Не потому, что не любит ее, а потому, что его мир – это царство детства, где взрослые либо тени, либо помехи. Он играет в саду, у кургана, на реке, ловит муравьев, общается с подружкой-соседкой. Он живет в грозном мире сразу после творения, когда природа амбивалентна – может приласкать, а может и убить.
«В примолкших джунглях сада — жизнь доисторических существ: седые тени малярийных комаров скользят сквозь реечки террасы, плетёт гамак убийца-паучок, поменьше ты — и вот он ад. Землетрясения, лавины и вулканы, затмения, водовороты, смерчи, гибель Атлантид — девятый вал твоих шагов».
Тишина или шум ветра, синее небо или ночные звезды, дождь или солнце – это не всегда друзья человека. Часто это первобытные угрозы, которые могут заставить тебя потерять разум. Природа не только дарует жизнь, но и питается ею. В саду у бабушки все может ожить, это заколдованный мир. Торчащий пень - это шея обезглавленного гиганта, который может подняться из-под земли и растоптать дом. И бессознательно, но очень определенно Петруша тянется к власти над этим миром. Он повелитель жуков и муравьев, которых может казнить или миловать. Он сам еще часть стихийной неоформленной природы, которая бушует за ветхими стенами бабушкиного дома. И даже без причитаний бабушки он непосредственно встречается со смертью. Как-то он приютил вороненка и хотел его выходить, но его убил, по-видимому, кот. Что может быть незначительней? Но Николаенко не готова забыть эту маленькую смерть. Наоборот, из нее берет начало сила какой-то чрезвычайной абсолютизации. Николаенко пишет о том, что даже коробка, в которой погиб вороненок, слишком маленькое место для смерти и смерть словно покидает его, вырастая ввысь и вширь. И смерть у нее – это не отдельная метафизическая зона. Это свойство жизни и убивает именно жизнь. Иногда из-за этого даже как будто понижается ее значение, поскольку она вводится в обычный бытовой обиход:
В Старбеево, среди звонков велосипедных, грибных дождей и опалённых солнцем трав, пенсионеров, малышни, подростков, пьяниц, отпускных, собак, котов, гостей, гусей, курей, коров, жуков и мух гуляла смерть. Привычная, не страшная, не добрая, не злая, снимала первый лета урожай. Варение клубничное варила, котлеты жарила, траву на чердаках сушила, рубила, жгла, пилила и давила, закатывала банки впрок, обедать-ужинать звала.
Как в философии экзистенциалистов вроде Серена Кьеркегора, жизнь в «Муравьином боге» устремлена к смерти. Даже жизнь ничего не знающего о мире Петруши. Сам факт бытия у Николаенко представляет собой не утверждение жизни, а скорее проницаемость для смерти. В этом плане Петруша и муравей, которого он убивает, одинаково наполнены страхом и болью. Петруше хочется знать, как это – умереть? Он уже видит себя среди мертвых и общается с ними. Тогда смерть представляется ему не концом, а причудливым продолжением истории. Можно было бы считать это частью детской игры, ведь играют же дети даже в войну. Но тема смерти у Николаенко поистине маниакальна и вездесуща. Она слишком тотальна, чтобы могло родиться не то что счастье, а хотя бы покой.
Если принять на веру, что Петруше восемь лет, то он должен быть еще несмышленым ребенком, неспособным на критические суждения. С одной стороны, Петруша чувствует безопасность в присутствии бабушки. С ней не страшны ни грозы, ни воры. Но с другой, от страницы к странице Николаенко последовательно настраивает своего юного героя против нее. Здесь образ ребенка становится не совсем достоверным, потому что Петруша выступает носителем совершенно взрослого мышления. Когда бабушка пугает его концом света или пересказывает сюжеты из Библии, Петруша встречает эти сентенции как ученый, только что вышедший из лаборатории, для которого все это темные сказки. Вот бабушка говорит, что настанет конец мира. И что будет? – спрашивает Петруша так, как будто заранее знает, что ничего не будет. И далее слова бабушки о страшном голодоморе и чертях, которых полезут из-под земли, его совершенно не впечатляют. Или вот бабушка рассказывает о том, что Бог вывел евреев туда, где молоко и мед. Ну и как, спрашивает Петруша, получилось у Бога? Снова так, словно всем очевидно, что не получилось. Когда бабушка упоминает Ноев ковчег, Петруша замечает, что в ковчег, наверное, стояла очередь, «как в пятницу на дачу». Бабушка говорит, что рыба, когда ест плоть, наполняется грехами и от этих грехов идет ко дну. Петруша недоумевает и прямо видишь его младенческую незамутненность взора, помноженную на взрослый позитивистский рационализм: зачем же Бог заставлял всех жрать друг друга, а после этого еще и на ковчег сажал? Далее Петруша завляет, что не видит смысла креститься, раз все и так принадлежит Богу. Возможен ли такой логический анализ в восемь лет? И может ли вообще восьмилетний хоть что-то понимать о крещении, чтобы иметь по этому поводу свое мнение? Аргумент бабушки, что некрещеные люди мертвы, ему действительно непонятен. Но он его не понимает не потому, что это понимание выше него и до него не дотянуться. А потому, что это понимание ниже него и он его попросту не приемлет как несостоятельное. Возраст сознания Петруши в этих беседах – это не возраст ребенка. Это возраст человека, который уже реально пострадал от бесплодной веры в религиозные сказки. Почти с насмешкой и очень реалистично он даже разыгрывает перед бабушкой мертвого. И если ему смешно, то бабушку охватывает страх. Тем не менее Петрушу нельзя вырвать из гравитации божественного присутствия. И тут снова делаются прозрения и обретается интуиция, которые невозможны у ребенка. Петруша чувствует уход старого больного Бога, который устал от мира, и приход нового бога-сына, который все исправит. Чувствует, но верит ли? Как для всякого ребенка, папа в его глазах мог гораздо больше, чем Бог. И если представление о смерти Бога напоминает нам о Ницше, то при желании в «Муравьином боге» можно разглядеть и другие религиозные идеи. Вот фрагмент:
«Как будто тень съедает «был», а свет съедает «буду», и только на пересечении их ещё стоишь ступенькой, не переходя невидимую грань, исчезнув позади, не появившись впереди, из ничего и в ничего одна секунда — есть.»
Чем это не буддийское представление о потоке мира, в котором есть только настоящее? И Петруша, если верить автору, уже и в смерти видит этот поток, это серое движение покойников без надежды и цели. Мертвые возвращаются на нашу землю, и Петруша их видит. Доходит он в этих видениях до того, что начинает считать смерть исповедимой, более того – даже оправданной («Жизнь вечна вечностью войны»). А смерть мышонка для него вообще мирная и уютная. Довольно банальное утверждение о единстве жизни и смерти у Николаенко подтверждается опытом непосредственного контакта с миром. И, ощущая присутствие мертвых, Петруша одновременно дает определение жизни и ее торжеству: «Ты жив, пока не устаёшь от чуда, жив, пока травинка чудом кажется тебе».
Пусть реально возраст Петруши установить сложно, понятно, что он ребенок. Подчас он демонстрирует сниженное поведение, которое плохо вяжется с его метафизическими предощущениями и восприятием природы. Как-то бабушка сказала слово «жалко», на что Петруша ответил, что «жалко у пчелки в жопке». Поэтому Петрушу не хочется делать носителем каких-либо идей о мире. Николаенко пишет своему герою: «всё в тебе осталось навсегда, как будто ты копилка, в которой звякают подаренные вечностью монетки счастья, какими прошлого не купишь, хоть разбей». Возможно, речь о прошлом до смерти родителей, но такой акцент на необратимости может оказать убийственное воздействие только на взрослое сознание. Петруша слишком увлечен игрой на даче, переменами погоды, общением с подругой, чтобы пронести груз трагедии с полным ее сознанием. Этот полуребенок-полувзрослый просто недостоверен.
А если посмотреть на бабушку, то она, уже прожившая жизнь, слишком болезненно зациклена на смерти. Из любого бытового события она тут же протягивает нити к концу света. Когда Петруша только родился, она нащупала на его голове шишечки и сказала, что это рожки. Как-то Петруша, когда уже немного подрос, случайно разбил чашу, так бабушка сразу заявила, что чашку склеишь, а вот жизнь нет. И это еще когда родители Петрушки были живы. А когда они погибли, бабушка обвинила во всем внука. Не будем здесь излагать причину такой ее убежденности, скажем только, что реальная связь между трагедией и действиями Петруши, по-видимому, надумана. Тем не менее по дачным домикам округи уже ходят сплетни, что Петруша убийца. Давление бабушки на ребенка таково, что в конце это приводит к взрыву. И снова мы увидим то, что очень непохоже на восьмилетнего ребенка. Приводят ли к инфляции угрозы постоянные присказки бабушки, которая постоянно боится демонов и зла? Во многом это обычное невротическое расстройство, но тянется за этими опасениями как будто что-то реальное. То мелькнёт намек на голод в прошлом, то на кулацкую родословную, из-за которой пришлось несладко при большевиках. Но этих намеков один-два на всю книгу, а бабушка представляет себе смерть на каждой странице. Несомненно, что она вышла из народа и вряд ли чему-то училась. От ее бесполезных угроз со временем становится так тоскливо, что они воспринимаются как старческое ворчание. Она вообще воспринимается не как человек, а как механическая кукла. Даже восьмилетний Петруша осознает, что понимать слова бабушки буквально нельзя и вообще слушать ее надо с трезвым рассудком, потому что мир, который вырастает из ее слов, это просто ад. Другой вопрос, видели ли вы когда-нибудь восьмилетних детей, способных понять что-нибудь не буквально? Между тем Петруша в доме точит ножи и чистит рыбу. Обычно не каждый ребенок в таком возрасте способен хотя бы порезать хлеб.
Саша Николаенко весьма вольно обращается с русским языком и использует, по-видимому, диалектизмы. Смысл некоторых слов понять довольно трудно: хулахупа, морох, пыжло, повошкать, получина, шурка, ливок, сошь. Смысл других понятен, но справедливости ради скажем, что таких слов в нашем языке, по крайней мере, литературном нет: тенный (теневой), глинный (глиняный), протоп (тропинка), заман (приманка), надёвка (надетая одежда), надышь (слой конденсата от дыхания), оплешки (плешь), растоп (растопка), кудах (кудахтанье), штопь (то, что штопают), разъясь (ясный день без дождя), налеть (то, что налетело). Местами Николаенко очень увлекается попытками нестандартно выразить мысль, что не всегда позволяет понять смысл. Вот например: «День за калиткой переполз курганом полдень». Или: «Отрезан бесконечной синевой, чернеет лес, по сточным желобкам стекает небо, и водяные звёзды падают с промокшего крыжовника в траву, стекают по стеклу и растворяются в земле». Или еще более красноречивое предложение: «Смотрящее из темноты на темноту окно пустой пустое, распахнутая дверь веранды, дом, она — всё становилось меньше движеньем скользких рук, тянувших прут за прутом тело вверх из липкой глины сапогов, подошв, толкающих от ржавого упора до упора». Такие же сомнительные эксперименты мы встречали в «Убить Бобрыкина».
Траектория конфликта ближе к концу книги становится понятной: бабушка пытается взвалить вину на внука за какое-то большое зло, а тот переживает эмоциональный взрыв. Тем большим диссонансом звучат в эпилоге слова Николаенко о том, что Бог есть любовь. Нет здесь никакой любви. Бабушка без любви заботится о парализованной муже. Внук не любит бабушку. Да и природу он не любит, она слишком грозная и опасная. А его отношение к Богу мы уже обсуждали. Впрочем, есть в эпилоге и другие слова о том, что «история земель — всего лишь сумма всего содеянного нами без любви». В таком ракурсе все, пожалуй, способно обрести внутреннюю непротиворечивость. Потому что тогда сама эта история внука и бабушки возникает из-за того, что любви нет.