noblit.ru
Давид Гроссман. Как-то лошадь входит в бар. Пер. с ивр. В.А. Радуцкого. М.: Эксмо, 2019.
Давид Гроссман принадлежит к числу самых известных в мире писателей Израиля. Он автор семи крупных романов, двух сборников рассказов, пьес, многочисленных книг для детей и радиопередач. По его книгам сняты четыре фильма. В год 70-летия образования Израиля он был удостоен высшей государственной награды. О признании в мире говорят премия Медичи (2011) и Международная Букеровская премия (2017). Последнюю он получил за роман «Как-то лошадь входит в бар». «Эксмо» прекрасно издало эту книгу на русском. Переводчиком выступил Виктор Радуцкий, которому мы обязаны появлением у нас многих ведущих писателей Израиля. Издание сопровождается его обстоятельным предисловием, послесловием самого автора и даже словарем сленговых выражений современного иврита. Этот обильный сленг в книге не переведен, но снабжен исчерпывающими комментариями, позволяющими проследить его происхождение. Например, есть такое словечко «кибенимат». Открыв комментарий, читатель узнает, что это не больше не меньше русское ругательство, перешедшее в иврит, «к **ени матери». Активно используя такой сленг, пришедший из арабского, русского и идиша, Давид Гроссман рассказывает об одном выступлении стендап-комика, который, начиная с шуток ниже пояса, постепенно переходит к рассказу о своей юности, которая вовсе не была безоблачной.
Этому комику по имени Довале далеко за пятьдесят. В курортном городе Израиля Нетания он дает представление, что называется, для широкой аудитории. Среди зрителей студенты, байкеры, женщины среднего возраста, пожилые пары. Место, возможно, не самое респектабельное, во всяком случае, потолок в зале низкий. Публика пришла посмеяться и с интересом смотрит за происходящим на сцене. Стендап-выступление подразумевает контакт актера со зрителем, даже диалог. Вот и Довале, рассказав анекдот, начинает общаться с пришедшими в зал. Вскоре выясняется, что шуточки звучат не самые смешные, а сам комик довольно циничен и откровенно унижает зрителей. Люди не понимают куда они попали и за что они платили деньги. Некоторые уходят, другие требуют, чтобы Довале начал, наконец, смешить. Но человек на сцене, кажется, задумал другое. Постепенно он отходит от анекдотов и задирания публики и переходит к рассказу об эпизодах своей подростковой жизни.
В четырнадцать лет у него была полная семья, отец и мать. Отец работал парикмахером, а попутно скупал поддельные джинсы и пытался торговать тканями и тряпьем. Мать работала на оборонном предприятии сортировщицей патронов. Семья мечтала поменять жилищные условия и переехать в другую квартиру. Довале не то чтобы любил родителей, лучше сказать, что их образы всегда были у него перед глазами. Дома его никто не баловал, а мать вообще была не приспособлена к жизни и даже не умела готовить. Уже подростком Довале, чтобы избавиться от упреков, ушел во «внутреннюю эмиграцию» и начал ходить на руках. Так прохожие не видели его лица, соответственно не было и упреков. В четырнадцать лет Довале отправили в пустыню в обязательный военный лагерь на подготовку. Однако там ему не суждено было остаться надолго – начальству сообщили, что в семье мальчика произошла утрата, поэтому его срочно нужно отправить в Иерусалим на похороны. Довале никто не говорит кто у него умер, отец или мать, и он этого до последнего не знает. Давид Гроссман на протяжении полутора сотен страниц рассказывает историю поездки юного Довале на похороны устами Довале взрослого. В этой истории много анекдотов, многие из которых вполне смешны, но почему-то смеяться не хочется. Так становится понятно, что Довале вовсе и не планировал никого смешить на своем выступлении. Вернее, планировал, но потом поддался желанию импровизации и превратил свой рассказ в спонтанную исповедь. Он ходит по сцене, жестикулирует, строит гримасы, ложится и встает. Все это – жесты отчаяния. Довале несчастный человек. В юности он не пользовался вниманием сверстников, рано познал боль утраты, а потом всю оставшуюся жизнь жил как раненый зверь, сочиняя шутки как бы для себя самого и почти не надеясь на смех в зале. Его выступление – это попытка излить душу, попытка обозленная и обиженная. Складывается впечатление, что ему просто надо проговорить свою боль, а на понимание он и не рассчитывает.
Правда, в зале присутствует один важный для него человек. Это его сверстник, уже ушедший на пенсию судья Окружного суда. Сорок пять лет назад он вместе с Довале посещал частные уроки по математике, потом их обоих отправили в военный лагерь. Там, в пустыне, будущий судья видел, как Довале известили о смерти родителя, не уточнив какого именно, и как тот сел в машину и водитель увез его. С тех пор прошло очень много времени, и теперь Довале приглашает судью на свое выступление. Комику хочется знать его мнение. То есть Довале все-таки важно, чтобы посторонние как-то оценили его исповедь. Точного мнения судьи мы не узнаем, но поймем, что рассказ Довале произвел на него сильное впечатление.
К концу книги читатель еще раз убедится, что Довале не хотел никого смешить. У него была другая задача – предъявить себе счет, произвести над собой суд. Стендап превращается в мрачную исповедь, в которой актер выворачивает душу наизнанку перед посторонними людьми. Незнакомая публика позволяет ему быть предельно искренним и ничего не скрывать. Довале признает, что жизнь его с самого начала не задалась. Он говорит про себя, что родился с послеродовой депрессией. Обычно ее испытывают матери после рождения ребенка, однако Довале ставит такой диагноз и себе. Вся его жизнь с момента рождения – это попытка справиться с симптомами. Уже в юности он учился «не быть» и для этого изобрел тысячу уловок. Когда отец бил его, он учился останавливать биение сердца, доводя пульс до двадцати-тридцати ударов в минуту. После побоев у него сильно болело тело, и он пытался рассредоточить, распределить боль, представляя, что крохотные муравьи разносят ее очаги по непострадавшим органам.
Довале производит впечатление человека, который не хочет, но вынужден жить. Он наблюдает за своей душой и приходит к неутешительным выводам. Выводы у него простые, но от этого не легче – душа непостижима и очень капризна. Это иррациональная машина желаний, только не нужно думать, что она, удовлетворив желания, успокоится. Нет, появятся новые желания, после них другие и так без конца. Человек вынужден содержать свою душу как капризного ребенка. Душа – это проблема, бремя, ненужный груз, который, однако, нельзя сбросить. Довале говорит: «Душа как у простого солдата, без набора аксессуаров, без гарнира и приложений, душа как она есть, просто душа человека <…> сколько у нее требований! Целый профком!» Такие наблюдения позволяют ему вынести вердикт самому себе. Довале говорит, что он ужасен, что он просто «мешок дерьма», что никакого толка от него нет. Сам не зная зачем, он вынужден коптить небо.
По-видимому, исповедь на сцене становится для него единственным способом облегчить тяжесть своего существования. И это притом, что ему, по собственному признанию, нечего дать зрителю. Известно про него немного. Сейчас у него пятеро детей, с которыми он не живет и за которых платит алименты. И еще мы знаем, что у него совершенно нет денег. Единственное, что он может предложить – это истории из своей жизни. Сомнительный подарок, но, по крайней мере, эти истории «чистые, как стеклышко». И удивительно, что ему все-таки удается наладить контакт со зрителями, во всяком случае, с теми, кто не ушел. Он разбудил в них «мутное чувство сопричастности, глубоко, в утробе щекочущее, поднимающее со дна липкое противоречивое удовольствие, отвратительное и привлекательное одновременно». Может, это и есть задача искусства? Сам Довале, впрочем, вряд ли назовет себя деятелем искусства. Для него жизнь и ее истории – это не более чем скверный анекдот.
Мощное впечатление произвело выступление Довале и на его друга юности, судью Окружного суда. Довале просил судью прийти и вынести решение на основе увиденного. Но тому судить других уже как будто не хочется. Его взор обращен на себя самого: «как же случилось, что безумная болтовня и раздражающие шуточки повлияли на меня так, как воздействует мерцание света на больных эпилепсией, отбросили внутрь себя, к собственной жизни?» Все книги и фильмы, которые он прочитал и посмотрел за жизнь, не сделали столько, сколько сделал этот вечер.
Пример Довале показывает, что любая исповедь, даже начинающаяся с унижения слушателей, не может в конце концов не вовлечь этих слушателей в свой круговорот переживаний, пусть и не всегда приятный. Довале не слишком счастлив в жизни, но умеет донести свой опыт со сцены так, что зрители пытаются примерить его на себя. Наверняка многие согласятся, что способность вызвать сопереживание – это одна из задач искусства. Поэтому Давид Гроссман, по сути, написал роман об искусстве рассказа о жизни. В этой жизни нет головокружительных приключений, нет подарков судьбы и удачи, есть только муть повседневности, прерываемая трагедиями и дурацкими анекдотами. Но и такую жизнь, как показывает Гроссман, можно превратить в капитал и передать другому. Довале, если пользоваться словами из Библии, «умножает скорбь». Ни малейшего оптимизма нет в его рассказах. Но здесь можно обратиться к хорошо известному психологическому наблюдению – чужой опыт часто обладает психотерапевтическим действием. Возможно, выступление Довале с его самоуничижением – это и есть попытка донести до других, что они не одни. Конечно, «Как-то лошадь…» не встанет в один ряд с карамельными образчиками позитивной американской психологии, но вдумчивому читателю, не верящему в бесконечный оптимизм, возможно, будет интересна история комика Довале, во всеуслышание признающего, что его душа – это «мешок дерьма».
Сергей Сиротин
Опубликовано в журнале "Урал", №11, 2019.