noblit.ru
Есть книги популярные, есть книги, которые мы любим или не любим, а есть книги, которые имеют значение для истории и развития литературы. К последним относится роман Андрея Битова «Пушкинский дом», начатый в 1964 году и вышедший в самиздате в 1971 году. Сегодня трудно понять, почему его нельзя было опубликовать официально. В нем нет призыва к смене советской власти, а возникающая мельком тема лагерей настолько глубоко упрятана в такую же безобидную для власти рефлексию, что в ней тоже невозможно увидеть угрозу политическому строю. Да и замысел Битова лежит в совершенно иной плоскости, чем у Солженицына. Если Солженицын хотел открыть правду суровой жизни, то Битов изучает само соотношение между жизнью и словом, между автором и героем, между литературой и поступком. По этой причине «Пушкинский дом» называют первым российским постмодернистским романом. Но это еще не циничная игра подверженных инфляции смыслов, как у Пелевина, а книга, написанная в классической парадигме, когда у слов есть значения, а у романа ясное послание.
На страницах «Пушкинского дома» Битов рассказывает историю молодого ленинградского филолога Левы Одоевцева. Его дед, прототипом которого частично послужили Михаил Бахтин и Юрий Домбровский, был знаменитым ученым, который сделал кое-какие важные открытия в литературоведении. Однако продолжить карьеру ему не удалось, потому что он был сослан в лагерь. Сын и внук пошли по его стопам, причем Битов сообщает, что сын (то есть отец Левы) выступил против идей отца и позже именно благодаря критике отцовской школы получил его кафедру. Впрочем, назвать жизнь семьи легкой тоже было нельзя. До войны семья тоже была отправлена в ссылку, откуда вернулась уже после Победы. У Левы осталось несколько воспоминаний о том периоде. Он запомнил полуголод, подворовывания, босоногость. Битов пишет, что из этого вполне можно слепить народную драму с плотной атмосферой, и в этих его словах сквозит типичная постмодернистская усталость от готовых и стандартных нарративов. Так или иначе, сознательную жизнь Лева начал уже в Ленинграде. Здесь он получил рафинированное воспитание, не видя иных примеров кроме своей семьи, и бессознательно воспринял собственную исключительность. Тут уже начинается период, когда «стало можно». Отец не посвящал сына в тайны страшного времени, надеясь таким образом сберечь и его, и себя, и все же Лева смутно что-то угадывал, когда тайны прорывались сами собой.
Одна из прорвавшихся тайн – это появление соседа Дмитрия Ивановича Ювашова, который за любовь к Диккенсу получил прозвище дядя Диккенс наряду с именем дядя Митя. Для юного Левы при знакомстве с ним открывается целый мир. Он видит нечто реальное и настоящее. Дядя Диккенс мог бы жаловаться за судьбу и проклинать большевиков, но именно этого Лева в нем и не увидел: «не было в дяде Мите как бы памяти о преодолении, мелкого мусора уколов, изнемоганий, остервенений, а оставался лишь результат, свершение». Он воплощает для ребенка почти совершенного человека, поднявшегося над суетой обид и ненависти.
На дядю Диккенса Лева перенес свое желание увидеть родного деда. Лева знает о его существовании, долгое время не понимает, жив ли он, и ему хочется заполнить пустоту, вызванную его отсутствием. И вот тут приходит сообщение, что да, дед жив, находится в лагере и его выпускают. Этот человек когда-то стал создателем целой научной школы, лишь десять лет спустя Запад пошел по проторенному им пути и теперь уже обогнал его. Может, все сложилось бы иначе, если бы самого деда не лишили возможности продолжать работу. Лева уже в сознательном возрасте сумеет найти его работы и признать силу и оригинальность его мысли.
Леве доведется встретиться с дедом, когда тот вернется после лагеря. Ничего страшного мы не увидим. Наоборот, Лева будет плавать в своей наивности и благодарности миру, счастливый оттого, что как будто пролил все слезы. И вот тут начинается монолог деда, который говорит весьма радикальные вещи. Это голос опыта в отличие от Левы, у которого голос фантазии. Дед выступает против сентиментальности и чувств, посмеиваясь над возвышенностью юных поэтов и желанием людей видеть какие-то знаки вокруг себя. Он не понимает этого пестования чувственных страданий. А самое удивительное то, что дед, прошедший через лишения, выступает защитником неравенства. Для него именно неравенство и накопление излишков – это та самая разность потенциалов, которая может создать культуру: «Из обеспеченности возникала подготовленность, из подготовленности - способность ценить, из способности ценить - уровень культуры». Революция не уничтожила старую культуру, а только законсервировала ее, потому что старые авторитеты так и остались несвергнутыми. А сейчас при советской власти никакая мысль невозможна, потому что «слова одичали». Такой исторический путь официально называется прогрессом, но в действительности это уход от прогресса. Та якобы истина, которую сейчас эти прогресситы вкладывают в понятие Родины или имя Пушкина, скоро девальвируется и начнет играть против них. Это будет добыча слов и отвал отработанной породы, о чем уже писал Маяковский. У деда можно найти даже отголоски буддийского мироощущения, когда он говорит, что существует незыблемый порядок вещей, а наши желания рождаются из непонимания. Власть он осуждает не за то, что она его посадила, а за то, что она его реабилитировала. Но именно против лагеря он не возражает, он и сам бы себя посадил на месте власти. Цинизм именно в той издевке, которой стала реабилитация. Его словно вернули в исходную точку, отменив почти тридцать лет жизни, которые он просидел. Еще и квартиру дали. Лева для деда – это наивный мальчик, который всему хочет найти объяснение, чтобы не попасть во власть паники. Для реальной же жизни нужен совершенно другой навык – умение отражать реальность в миг реальности. Это и есть ум в понимании деда. Ум – это незнание. Лагерная тема у Битова лишена жесткости и жестокости. Битов не пишет о лишениях и о том, что там нужно было выживать. Лагерь в «Пушкинском доме» – это загадка экзистенции в глазах ребенка. При этом Лева сумел извлечь пользу из семейной драмы. В частности, он никогда не был особенно близок с отцом, испытывая неловкость в его присутствии и, вероятно, даже нелюбовь. Не испытывал он к нему и жалости, и наоборот мог неожиданно для себя порадоваться моменту торжества над ним. Поэтому, когда появился сосед дядя Митя, Лева был готов его считать дедом в противовес отцу. У них действительно было кое-что общее: и дядя Митя и родной дед Левы проживали жизнь достойно несмотря на проблемы с властью. Впрочем, дядю Митю Лева был готов считать и отцом. На этот счет ясности нет, и сам писатель, снова увлекая нас в постмодернистскую игру, лукаво заявляет, что сам еще не решил, является дядя Митя настоящим отцом Леве или нет.
В длинной сцене с родным дедом также звучит голос автора, который говорит, что в субъективном выражении происходящего (например, глазами Левы или деда) куда больше истины, чем во всех попытках писателей в рамках реализма нарисовать так называемую объективную картину. Что касается самого Левы, то он после встречи с дедом только расстроился, поскольку не смог в полной мере посчитать услышанное своим личным достижением. Действительно, от наивности он будет избавляться до последней страницы и, пожалуй, без особого успеха. Тем не менее, пусть дед и говорил о том, что учеба вредит жизни, именно к учебе у Левы способность была. Он сумел выделиться из студенческой массы и поступить в аспирантуру. В те годы он написал юношескую, но весьма оригинальную статью, где сопоставил стихотворения Пушкина, Лермонтова и Тютчева, объединенные темой пророчества. Лева предложил отталкиваться от понятия непрерывности. По его мнению, до 27 лет человек живет непрерывно, а далее у него происходит качественный скачок, после которого он перестает быть «блаженным». К нему приходит полное осознание своих поступков. Те стихотворения, которые анализировал Лева в своей статье, поэты написали в 27 лет, а затем каждый сделал свой выбор. Пушкин выбрал Бога, Лермонтов предпочел смерть «прерывности», а Тютчев продолжал жить «прерывно». В свой текст о поэтах Лева вложил личное к ним отношение. Пушкина он обожествлял, в Лермонтове прозревал свой собственный инфантилизм, к чему относился снисходительно, а в Тютчеве кого-то открыто ненавидел.
В студенческие годы Лева был влюблен в девушку по имени Фаина. К этому моменту он представлял собой чистейшее и наивное существо, которое ничего не знало о реальной жизни. Сам Бог вил его нить, которая разве что иногда, когда Бог засыпал, начинала ложиться кольцами. Однако, рассказывая эту историю, Битов пишет не только о банальностях восторженного сердца. Для Левы эта любовь представляет собой поиск и рефлексию. Он что-то ищет в своих чувствах, и все же с трудом готов признать свою неправоту, когда дело доходит до ссор. Да и рая с Фаиной построить не удалось: «того ровного и бесконечного счастья, какое могло бы тут померещиться, вовсе не произошло, а возникла просто некая пустота, приправленная некоторой сытостью и самодовольством… <…> Лева очутился супротив возникшей перед ним пустоты удовлетворения и — то ли был растерян, то ли сыт». И все же некоторая негладкость их отношений, в которых находится место даже для измен, выполняет главную функцию – она заставляет Леву жить. Когда горечи предательства нет предела, Лева наоборот ощущает себя живым.
В третьей части романа мы становимся свидетелями напряженных отношений Левы с его одноклассником по фамилии Митишатьев. Позже они вместе учились в институте. Этот молодой человек является соперником Левы, причем в прямом смысле, поскольку есть подозрение, что Фаина изменяет ему с ним. Но Митишатьев – это не просто внешний враг, которого нужно сломить, все несколько сложнее. Дело в том, что он оказывает какое-то беспроигрышное силовое воздействие на Леву, которое не поддается логическому анализу. Митишатьев как будто склонял Леву к какому-то предательству, развращая его и делая зависимым. Но Битов здесь с авторской позиции не хочет никого обвинять. Он говорит, что другие люди – это другие люди, а их воздействие на нас – это уже мы сами. Может быть, сама возможность такого воздействия была вызвана тем, что в Леве не было той жизненности, какая была у Митишатьева и Фаины. Лева даже считает себя одной точкой боли, на которую воздействует все внешние силы, что как раз доказывает его существование. Но на самом деле Лева слишком похож на литературного героя, чтобы быть реальным человеком. Единственная «жизнь», которая есть у Левы, - это его своеволие становиться независимым от замысла автора, и рассуждения Битова на этот счет превращают «Пушкинский дом» в метароман.
С Митишатьевым ближе к концу книги у Левы возникнут серьезные разногласия. Это будет подлинная битва экзистенций. Претензии Митишатьев выражает прямо. Вот Лева такой добрый, всех любит, никого не способен посчитать плохим. А зачем это другим? Им не нужно такое снисхождение, им нужен реальный Лева, который не любит других только для себя. Чтобы начать жить, Лева должен научиться «платить душой». Кончится все дуэлью, как бы повторяя сюжет классической русской литературы. Но в русской литературе герои умирали по-настоящему и навсегда, а у Битова смерть - это структурный элемент повествования, который не имеет фиксированного онтологического статуса. После дуэли умер Лева-персонаж, а Лева-человек ожил. Битов последовательно движется в своей парадигме – наделить Леву реальной жизнью. Литературные образы нужно изгнать и оставить саму жизнь. Может, в этом и коренится термин «антироман», часто применяемый к «Пушкинскому дому». Это полемика с русской классикой. Русская литература заметна в романе Битова на многих уровнях. Во-первых, сюжетные аналогии. Во-вторых, на страницах «Пушкинского дома» присутствуют вполне себе академические размышления о Пушкине, Лермонтова и Тютчеве. В-третьих, Битов и в целом свой роман пишет как бы на фоне классических русских произведений. В начале он прямо говорит такие слова: «Мы склонны в этой повести, под сводами Пушкинского дома, следовать освященным музейным традициям, не опасаясь перекличек и повторений, — наоборот, всячески приветствуя их, как бы даже радуясь нашей внутренней несамостоятельности». И тем не менее Битов как бы восстает против классической парадигмы, потому что у него литературный герой должен перестать быть литературным героем. Потребовалось убить Леву-персонажа, чтобы дать ему жизнь реального человека. Поэтому наша жизнь – это то, что происходит с литературным героем после того как он сойдет в могилу.
По сути, Битов очень строго разделяет литературу и жизнь. Его герой Лева Одоевцев вроде и обладает чертами материальности и даже способен влиять на своего автора, тем не менее писатель заявляет прямо: эта книга посвящена «несуществованию» героя. Иными словами, главный герой для автора подлежит рассмотрению не только как человек в своим внутренним миром, но и как довольно механическая структурная единица повествования. Это ньютоновское тело, которое участвует в столкновении с другими телами. Его жизнь – это неуловимый эфир и та тайна материи, в которую уперлись ученые, когда начали делить атомы и обнаруживать все более мелкие частицы.
Лева потерян в складках жизни. Глядя на свой путь, он видит ровную линию. На нем не было значительных событий, а значит, трудно увидеть и тем более объяснить просчеты и ошибки. Он тянется к опыту и даже Фаину любит именно за то, что она не похожа на него. И пусть в итоге он этот опыт получает, он не может схватить жизнь в ее непосредственности. Он вроде и готов с силой напасть на эту жизнь и отвоевать истину, но во время замаха выясняется, что силы как будто и нет, и вслед за опустившимися руками приходит недоумение. В итоге его мысли и чувства не открывают ему истины, а образуют нескладные конструкции, которые загромождают вход в нее. Он и себя-то, несмотря на утверждения Митишатьева, как будто не всегда может полюбить. Когда-то Лева приходил к дяде Мите за мудростью и видел в нем идеал поведения, лишь потом он понял, что дядя Митя просто не хочет ни от кого зависеть и, сильно пострадав в жизни, хочет освободиться от связей и обязательств. Поняв это, Лева посчитал себя тупым и сытым ничтожеством.
Путь Левы – это путь от литературной фикции к жизни человека из плоти и крови. Битов сам признается, что в первых двух частях Лева только чувствует и размышляет, но ничего не делает. И когда он в шепоте или тени видит что-то по-настоящему значимое и реальное, это становится настоящим событием. В конечном счете автор дает своему герою реальный опыт, превращая его в реального человека. Лева герой нашего времени хотя бы потому, что отделен от своих корней и, оторванный, полностью стал продуктом своей эпохи в отличие от деда. Но приходит Лева не столько к свободе, сколько к дезориентации, и именно этим одним словом и предлагает Битов выразить замысел своего романа. Вплоть до последних страниц Лева не проживает реальную жизнь, он является действующим лицом версий жизни. Битов прямо называет первую часть романа, где Лева встретился с дедом, более истинной, хотя Лева в ней бесплотен, тогда как во второй части, посвященной отношениям с Фаиной, он более реален, хотя нереальным становится сам мир. Связь человека и реальности становится относительной категорией. Если же говорить в общем, то мир вообще не надо объяснять. Объясненный мир – это большое зло. Нужно жить сейчас, не заблуждаясь на счет своих и чужих чувств.
Роман «Пушкинский дом» посвящен Леве Одоевцеву и другим героям, но периодически Битов вставляет в текст свои размышления, например, об оттепели и разрешенной ширине брюк. Или о русской аристократии. Например, он говорит, что среди аристократов царских времен было немало достойных людей, но у них не было идеи. Поэтому они закономерно уступили большевикам, у которых идея была. Битов говорит, что «не уважает аристократию всей сутью своего плебейства, неизжитого и благоприобретенного». Еще он роняет замечание о том, что таланта как такового нет. Есть хорошие и плохие люди, и хорошие люди уже талантливы, потому что слово само их находит. Поэтому «Пушкинский дом», во-первых, не только нелинейно рассказанная история, поскольку читателю предлагаются разные версии событий. Но это, во-вторых, еще и диалог автора со своим героем и читателем. По этой причине критики и отнесли книгу к категории постмодернистских произведений.
Роман был завершен в 1971 году и публиковался в самиздате. Позже он был опубликован на Западе, а в открытой печати в России появился уже на излете горбачевской эпохи. К этому изданию Битов написал развернутый комментарий. Одной из его целей было не дать уже ушедшей эпохе окончательно стереться из памяти. Действительно, многие реалии 1960-х были уже непонятны в конце 1980-х. Например, о ширине брюк Битов пишет так: «Перед смертью И.В. Сталина ширина брюк доходила до 40–45 сантиметров, уже 35 сантиметров пошив брюк был запрещен. Вскоре после его смерти в мастерских стали шить и 30 сантиметров, но за 22 сантиметра еще выгоняли из вуза». Из комментариев можно узнать о том, что в сталинские годы был запрещен Есенин, хотя его знали в лагерях. Лишь в 1960-х он обрел всеобщую популярность, сравнимую с популярностью Хемингуэя. Еще факт: граница с Финлядией была открыта в одну сторону. Финны беспрепятственно и без виз могли въезжать в Советский Союз и тратить деньги в Ленинграде, тогда как советский человек в Финляндию приехать не мог. Объяснялась такая вольность финнов тем, что они не принимали советских беженцев. Пишет Битов и о том, что в советском обществе не было общества потребления, а было общество распределения. Сообщает и о том, как трудно было перевести на английский слово «дежурный». А вот воспоминания о Сталине:
«Что знали мы, школьники его школы? Что он не спит ночами, работает: горит его окно. Что он прочитывает в день пятьсот страниц (великий читатель!), а мы вот урока, трех страничек, не осилили. Что у Ленина были (хоть и мало) ошибки (какие неизвестно), а он не ошибся ни разу. Что он участвовал в создании автомобиля “ЗИС-110”, но из скромности не назвал свою фамилию (за автомобиль дали Сталинскую премию — не мог же он сам себе ее вручить!..). Были и вопросы, так и не разрешенные (в обоих смыслах): был ли он на фронте? знал ли иностранные языки?.. Конечно, был, только секретно; конечно, знал, но не любил говорить, только читал (те самые пятьсот страниц). А он уже не стригся, не фотографировался, не говорил речи... Когда в 1952 году его наконец увидели в кинохронике (на XIX съезде), то пожалели: старичок...»
Интересно Битов пишет о таком феномене рынка труда, как «аккордная работа». Это когда деньги выплачиваются за заранее оговоренный объем работы без учета числа работников. Такой тип не поощрялся, поскольку в нем угадывался капиталистический подход, но встречался. Несмотря на постмодернистский характер своей прозы, Битов вовсе не порывает с классическим наследием русской литературы. Он говорит об огромном влиянии Достоевского даже не на литературу, а на самого русского человека. Вся Россия все еще живет и думает, как описал Достоевский.
«Пушкинский дом» - это очень большая книга. Пусть Битов снисходительно относится к своему наивному герою, он пишет очень яркий психологический портрет и вносит значительный вклад в саму технику психологической прозы. Однако задача его еще больше – заставить литературу жить реальной жизнью. Возможно, такой задачи до него в русской литературе даже никто и не ставил. Впрочем, Битов начисто лишен спеси по отношению к предшествующей традиции и не отвергает ее. Наоборот, он из нее органически вырастает.
Сергей Сиротин