noblit.ruХарри Мартинсон, замечательный поэт и прозаик, является одним из классиков шведской литературы XX века. «Неметафизическая вера в человека проявляет себя удивительным образом у Харри Мартинсона, писателя, который своим теплом, нежностью, отсутствием горечи и озлобления, глубоким пониманием природы и всеохватностью завоевал особое и полностью заслуженное место в сердце нашего народа, а также, к чести нашей Академии, и в ее рядах», — писал в 1956 г. Свен Стольпе.
Жизненный путь Мартинсона был нелегким и достаточно неординарным. Первыми учителями поэта были не книги и искусство, а сама жизнь, причем изначально открытая своей горькой стороной к питомцу церковных приходов, сироте. Тяжелым, полным терний оказался путь Мартинсона и в литературе. Его первые поэтические опыты частью критиков были восприняты враждебно. Его травили, над ним смеялись, его пародировали. Многим он казался чужаком в литературе, бродягой и моряком, занявшимся не своим делом. И все же этот самоучка со временем становится членом Шведской академии языка и литературы (1949), а в 1974 г. лауреатом Нобелевской премии, и самое главное — любимейшим и популярнейшим в стране деятелем культуры.
Надо было обладать незаурядным мужеством и большой духовной силой, чтобы не отступить, а главное — не допустить в свою душу горечь и разочарование в людях и до конца жизни оставаться преисполненным нежности, великодушия и радостной, не устающей удивляться любви к миру, т. е. теми качествами души, которые всегда привлекали к нему сердца читателей.
Харри Мартинсон родился в 1904 г. в Йемсхёге, в провинции Блекинге на юге Швеции. Когда ему исполнилось шесть лет, его отец умер, а мать, оставив шестерых детей, уехала в Америку. Харри поступил на попечение церковного прихода и в течение последующих десяти лет жил поочередно в нескольких крестьянских семьях, где к нему относились в лучшем случае равнодушно, а чаще всего как к обузе или бесплатной рабочей силе. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, он решил порвать с этой унизительной жизнью и бежал к морю, где юнгой нанялся на корабль. Так началась «одиссея, беспрецедентная для шведской литературы», как отметил Георг Свенссон в статье, написанной в связи с присуждением Мартинсону Нобелевской премии. Эта одиссея охватила четыре части света и семь морей.
Харри Мартинсон дебютировал в 1929 г. сборником стихотворений «Летучий Голландец». Следующее его выступление состоялось в стихотворной антологии «5 молодых» — публикации группы писателей, куда, помимо Мартинсона, входили А. Лунд-квист, Ю. Чельгрен, Г. Сандгрен и Э. Асклунд, все впоследствии ставшие известными прозаиками и поэтами. Однако и в этот раз признания Мартинсон еще не получил. Впрочем, и весь сборник был воспринят критикой крайне недоброжелательно. Густав Сандгрен, один из его авторов, позднее в книге воспоминаний рассказывал об этом эпизоде: «Так вышел тогда сборник »5 молодых" и шокировал уже с самого первого взгляда: имена на обложке были написаны небрежно и криво и начинались с маленькой буквы. Шок критиков не стал меньше, когда они заглянули в саму книгу — она стала предметом нападок от Хапаранды до Юстада. Эти «5 молодых» были «дерзкими», «наглыми», «всеядными», «невоспитанными», «бессовестными», «вызывающими»... Но после этого шока многие поэты уже не смогли вернуться к старым изящным рифмованным стихам. Одна эпоха была закончена. Началась другая, которая постепенно должна была продвигать вперед шведскую поэзию до ее теперешнего состояния — к ритмике и отбору слов, выбору тем и общей направленности. Стало труднее быть поэтом, но, возможно, правда стала поэзии ближе.
Вот эту «новую поэзию» творил и Харри Мартинсон, однако пока что его ругали, особенно усердствовала в этом студенческая газета «Ergo Phosphoros», которая провела целую антимартинсоновскую кампанию в Упсале. Но появились и друзья, увидевшие в нем яркое и самобытное поэтическое дарование. Среди них были Карин Бойе, Свен Стольпе, Эйвинд Юнсон. Следующий сборник стихотворений Мартинсона «Странник» (1931) вызвал уже благоприятные отзывы в прессе.
Но настоящее признание приходит к Мартинсону лишь с публикацией книг о его морских приключениях «Путешествия без цели» (1932) и «Кап, прощай» (1933). Как писал Свен Стольпе, «битва была выиграна». Книги Мартинсона читались по всей стране, его как лектора приглашали на встречи с читателями в самые отдаленные уголки страны; его портрет часто можно было увидеть на стене рядом с портретом Стриндберга. Его книги переводились на английский и другие языки. Личность писателя стала почти легендарной. По свидетельству современника, когда Мартинсону случалось выступать публично, его «приветствовали с таким восторгом и теплом, какие редко можно встретить на наших широтах».
После «морских» произведений выходят в свет автобиографические романы Мартинсона «Крапива цветет» (1935, русск. пер. 1939) и «Дорога в жизнь» (1936). Вслед за этим писатель публикует серию книг о природе: «Мечтатель и Долгоножка» (1937), «Летняя долина» (1938), «О простом и сложном» (1939), которые создали ему славу одного из лучших певцов родной природы в шведской литературе.
Сборник стихотворений «Пассат» (1945) открывает собой так называемый «мрачный период» творчества Мартинсона, когда им создавались произведения, одним из основных мотивов которых стало предупреждение человечеству. Этот период включает в себя также сборник стихотворений «Цикада» (1953), поэму «Аниара», сборники стихотворений «Травы в Туле» (1958), «Колесница» (1960).
Обращался Мартинсон и к драматургии. Его пьеса «Три ножа из страны Вэй» (1964) привлекла внимание известного шведского режиссера Ингмара Бергмана и обрела сценическую жизнь.
По словам историка шведской литературы Альрика Густафсона, Харри Мартинсон стал одним из величайших реформаторов поэтического языка в шведской литературе XX века. Отличительными чертами его стиля по праву считаются неожиданный выбор слов, свободная игра ассоциаций, теплота и верность восприятия. Его поэзия развивалась от «импрессионистической», конкретной, к «философской», медитативной.
В начале своего творческого пути Мартинсон осознает себя обновителем, потрясателем основ. Эта его позиция четко и недвусмысленно выражена в программной статье «Модернизм», напечатанной в журнале «Фронтен» за 1931 г. «Модернизм, — по определению Мартинсона, — не имеет никакой другой задачи, как быть совершенно и естественно мятежным... Его образ мира — движение, а не бесплодное созерцание. Созерцательная жизнь считает, что она имеет точку опоры и может перевернуть мир. Движение же, хохоча и приплясывая, проносится мимо, творит, являясь объектом для всех глаз: и нечто рождается». Этот же манифест отражает и интерес нового поколения поэтов к подсознательному: «Человек — это симфония иррационального, из его иррациональной сущности произрастает его гуманизм, его величие и его низость, его радость и печаль. Абсолютно рационален лишь зверь».
Поэтом разрабатывается в
Создавая подобный идеал, Мартинсон шел не от теории, а от практики собственной жизни. О своих скитаниях в юные годы он рассказывает позднее в одном из интервью: «Я сам бродяжничал довольно много: 280 миль по Южной Америке, 100 миль в Северной Америке, затем в Голландии, Бельгии, Франции и по всей Скандинавии — в Швеции я обошел все области, кроме Эланда и Готланда, в Норвегии все провинции, кроме Сэтесдален».
Развитие концепции номадизма достигает своей кульминационной точки в романе «Дорога в Царство Колоколов» и воплощается в образе бродяги Болле. Мартинсон рассматривает это произведение не просто как реалистическое описание части своей жизни, не как «романтико-географическое повествование», а называет его символическим романом о Швеции. Вскоре после его выхода в свет финский журнал «Нюа Аргус» отмечал: «Немногие писатели в современной Швеции могут похвастаться такой же популярностью, как Харри Мартинсон... Можно понять восхищение шведов, как и наше собственное, когда среди всех „накрахмаленных романистов“ и „искусных новеллистов“ вдруг появляется индивидуальность, личность обаятельная, самобытная, дарящая тепло. Человек, чья мудрость не была плодом академического развития, а была полноценно отчеканена в суровой мастерской жизни, чей художественный язык не носил следов академической учености и аристократизма, которые так часто воздвигают непреодолимую стену между писателем и народом. Пассатные ветры опьяняют нас в его произведениях, и мы чувствуем, как воздух свободы веет над нашими головами. Улыбка на его губах говорит о кротости и нежности, которые рождаются из страдания, о мире, покое и свете, которые победили боль».
Подобную мартинсоновской любовь к страннической жизни в скандинавской литературе можно встретить и у Кнута Гамсуна. Достаточно вспомнить цикл его романов о жизни норвежского Севера («Под осенними звездами», «Странник играет под сурдинку»). Герой романа «Дорога в Царство Колоколов» так же естествен и так же негативно настроен по отношению к жизни города, индустриализации и жажде наживы, как и сходные герои Гамсуна. Он не воспринимает оторванности современного человека от жизни природы.
Теория номадизма кульминирует в этом произведении писателя, но здесь же наблюдается процесс ее саморазрушения. Герой Мартинсона терпит поражение и погибает в конце романа. И дело не только в том, что жестокий мир оказался сильнее героя, но и в том, что сам писатель стал ощущать слабые стороны своей страннической теории, в частности, ее анархические, асоциальные аспекты. В дальнейшем в творчестве Мартинсона «номадизм» не рассматривается как руководство к действию, и трансформируется в понятие внутренней свободы, присущей духу человека.
Практически в любом исследовании, посвященном творчеству шведского поэта, указывается на его удивительно тонкое чувство природы. В статье «О природе в литературе» (1947) Мартинсон сетует на то, что «описание природы в современных произведениях искусства не только не считается желательным, но даже напротив подвергается гонениям». Важнейшим достоинством подлинно художественных пейзажных зарисовок писатель считает ощущение вневременности, возникающее при восприятии их. Так, он, например, восторгается тем, как индийские художники изображают Гималаи. По его мнению, они включают горные цепи в сложнейшую взаимосвязь вещей, обозначают их место во Вселенной. С изображением природы связана, по мнению Мартинсона, одна из главнейших задач художника — «постоянное восстановление необходимых чувственных связей между универсумом как всеобщим целым и человеческой душой». Уже в детстве Мартинсон наблюдал, как часто враждебная рука человека вмешивается в природу, нарушает ее законы, губит ее красоту. В автобиографическом романе «Крапива цветет» есть такой эпизод: по чьей-то прихоти засаживают молодыми саженцами вересковые пустоши рядом с деревней, где живет герой романа мальчик Мартин. И он наблюдает за тем, как ночью старуха по прозвищу Синяя Галка, крадучись идет на пустоши, выкапывает и выбрасывает саженцы, стремясь вернуть привычную, полюбившуюся крестьянам красоту их родного ландшафта, неотъемлемой частью которого являются вересковые пустоши. Апофеозом торжества разрушительных тенденций в человеке станет гибель Земли в «Аниаре».
Как поэт-философ Мартинсон верит в надмирную основу бытия. Однажды он сказал: «Моему мировоззрению свойственно всегда держать в поле внутреннего зрения простые и чистые источники, те, которые существуют независимо от человека и которые созданы не человеком». В его стихах и эссе часто поется гимн солнцу, как символу духовной радости и мудрости: «... у солнца мы можем научиться духовному здоровью и спокойствию смирения. Наша агрессивность, наша взаимная борьба, наша суетливость, наша завистливость могли бы исчезнуть, если бы мы только захотели воспринять те молчаливые советы, которые даются нам вместе с теплом и светом». Не случайно трагический перелом в судьбе «Аниары» заключается в том, что она навсегда удаляется от солнца, уходит за пределы Солнечной системы.
Художественной манере Мартинсона при всем ее динамизме и подвижности присущи некоторые постоянные глубинные структуры. Это, во-первых, идея движения, понятая так же проникновенно, как и у романтиков, и сопутствующие ей образы моря, плывущего корабля и его зловещего двойника — Летучего Голландца. Это также тесно связанная с ней идея странничества. И, наконец, это особое свойство художественного восприятия мира, которое можно определить как «космичность» сознания, постоянную соотнесенность жизни каждого отдельного человека с жизнью Вселенной. Эта последняя черта поэтического мышления с особой силой проявляет себя в «Аниаре», произведении, занимающем центральное место в поэтическом наследии художника и являющемся одной из вершин шведской поэзии XX века.
Поэма Харри Мартинсона «Аниара» (1956) появляется в шведской литературе в то время, когда черты антиутопического мышления с особой силой проникают в произведения С. Дагермана, Э. Линдегрена, Л. Юлленстена. Вскоре после создания атомной бомбы и трагедии
Хиросимы и Нагасаки прозвучала речь Альберта Эйнштейна, обращенная к малым нациям (в том числе и к шведам): «Мы не знаем, сколько времени нам осталось. Но если мы не используем это время, если мы не будем начеку и не примем решение изменить курс, тогда
катастрофа неминуема... Трудно себе представить более страшное оружие, чем атомная бомба. После нее война уже не будет борьбой за власть, а станет всеобщим самоубийством». Харри Мартинсон сразу включился в борьбу против применения ядерного оружия. Он
читает лекции, пишет статьи, посвященные этому вопросу, выступает на конференциях. Его тревожит вопрос об огромном расстоянии между техническим знанием человечества и его моральным сознанием. Пытаясь поточнее сформулировать основные мучительные проблемы
своего времени, Мартинсон создает теорию «гиро», или «гиралитета», которая была им изложена в статьях «О космическом вопросе», «Жизнь и значение искусства» и других, в стихотворениях
«Гиро» — это составная часть слова «гироскоп». Основным свойством этого прибора является то, что его ось при перемещении основания устойчиво сохраняет в пространстве приданное ей первоначальное направление. От физики Мартинсон переходит к философским рассуждениям. По его мнению, в нашей жизни также присутствует нечто, что сохраняет равновесие в природе, поддерживает порядок. Солнечный луч, коснувшийся земли, дает жизнь цветку, заставляет распускаться листья. Это становится возможным благодаря «гиралитету», который осуществляет чудесные превращения жесткого излучения космоса в биохимическую энергию. Гиро жизни проявляет себя везде, где жизнь вступает в контакт с ценностями космического порядка, и это на самом деле и есть сила, которая делает возможной жизнь. Именно этому «гиро», как кажется Мартинсону, угрожают эксперименты в области ядерной физики: «Может так случиться (и это постепенно и происходит), что искусственное начнет доминировать на планете и жизнь потеряет свой естественный и гиральный ритм... а это приведет неминуемо к гибели всего живого».
«Аниара» родилась как предупреждение миру, как глас Кассандры. Ясной летней ночью 1953 года Мартинсон наблюдал в бинокль ночное небо и был особенно захвачен зрелищем туманности Андромеды. В последующие несколько дней были написаны первые 29 песен «Аниары», вошедшие в сборник «Цикада» (1953). Однако писатель признавался, что сама мысль написать космический эпос приходила ему в голову уже задолго до этого. Само слово «Аниара» было им придумано в 1938 г. (под влиянием книги английского астронома А. С. Эддингтона «О материальной сущности мира») для обозначения того пространства, в котором движутся атомы. Но постепенно оно стало космическим пространством и собирательным понятием для обозначения современного мира. Тогда же оно стало и расшифровываться иначе — как производное от греческого слова «aniaros» — «скорбный» (ж. р. «aniara») и космический корабль «Аниара» в поэме Мартинсона стал «Кораблем Скорби».
В одном из интервью поэт рассказывает о том, как трудно было ему найти нужную форму для своего произведения. «Эпос кажется теперь отжившей формой. Но я чувствовал, что нужно быть последовательным в эпическом, как и в драматическом. Все, что становилось слишком лирическим, приходилось „прореживать“, чтобы не препятствовать потоку эпического. Читателю нельзя было позволять останавливаться в поэтическом восторге, ибо тогда внимание отвлекалось бы от существенного. В нескольких эпизодах я все же был слишком лиричен, но там это можно было себе позволить, ибо речь шла об утерянном, о Земле. В конечном итоге я останавливался на тех ритмах, которые приходили сами, это были наиболее архаичные ритмы: пятистопный ямб, александрийский стих и т. д. Когда же я начал писать, я писал под большим внутренним нажимом. Время направляло меня, наше собственное время, ставящее опыты над космическими силами, над самой Вселенной».
Внешняя сюжетная линия поэмы крайне проста. Мартинсон изображает будущее нашей планеты, отдаленное от нас девятнадцатью столетиями. Это мир развитой техники, но вместе с тем и мир, в котором многие зловещие тенденции нашей современной жизни получили полное развитие. Земля измучена ядерными взрывами, опустошена войнами, природа отравлена и загублена. Поэма начинается с описания посадки на космический корабль «Аниара» восьми тысяч беженцев, отправляющихся к «планете тундр» — Марсу. Но в пути корабль постигает несчастье, он сталкивается с астероидом Хондо, теряет ориентацию в пространстве и навсегда уходит за пределы Солнечной системы, направляясь к созвездию Лиры. Ситуация совершенно необратимая, не оставляющая надежды. Корабль продолжает свой бесконечный бессмысленный путь в пространстве, люди на борту в это время старятся и умирают.
Для читателя космический корабль «Аниара» постепенно становится моделью человечества. Само путешествие следует воспринимать не как материально-физическое, а скорее как путешествие в области человеческого духа. Путь и странствие, как уже указывалось, всегда были центральными образами в поэтической системе Мартинсона. Однако в середине сороковых годов под влиянием философии буддизма и даосизма концепция номадического претерпевает значительные изменения. Путешествие в пространстве становится путешествием в глубины собственного «я». Странствующий монах становится буддистским учителем Ли Каном, размышляющим под деревом («Пассат»). «Аниару» поэт назвал «видением современности, поездкой сквозь нашу собственную пустоту». Из лекции астронома в поэме становится ясным, что «Аниара» движется не только в космическом пространстве, но и в океане мысли. Пустота, мучающая людей, иногда принимает материально-осязаемые обличья и встречается несчастным скитальцам в виде некоего небесного тела — «копья пустоты».
Образы поэмы сложны, многозначны, тяготеют к символам. Это не случайно. Как утверждает поэт, наше время утрачивает глубину постижения действительности, очень часто наши знания носят намеренно поверхностный характер. Слово тяготеет к штампу, лишается своей мистической загадочности. И человек утрачивает связь с тем, на чем должна основываться его этика: «Когда мы утрачиваем контакт с объединяющими нас символами, тогда выскальзываем мы за пределы гуманизма, утрачиваем понятие духовности былых времен... и скатываемся к голой вещественности, к натурализму, который на самом-то деле есть просто пустыня и человек в ней осужден».
Особенно интересна галерея женских образов. Это Дорис, провожающая людей на корабль, Дэйзи, лучшая танцовщица на борту «Аниары», это «лебединны» — культовые служительницы на корабле, и наконец, это три тесно связанные между собой образа: Изагель, Нобиа и слепая поэтесса из Ринда. Женщины в поэме являются воплощением идеальной жизни в слиянии с природой. Однако и они испытывают на себе влияние негативных сторон цивилизации. Это сказывается, например, в судьбе лебединн, отказывающихся иметь детей. Каждая из женщин в мартинсоновской поэме является и конкретным реальным действующим лицом, и воплощением какой-либо идеи или мечты, и, таким образом, является также фигурой символичной. Дорис — это и служащая космодрома, и богиня Земли, воплощающая всю красоту и прелесть «потерянного рая». Танцовщица Дэйзи — самое милое и счастливое существо на борту «Аниары», дарующая лирическому герою краткие часы отдыха и забвения. Дэйзи — «естественный» человек, абсолютно чуждый интеллектуальных запросов, и в этом ее ограниченность. Она счастлива в атмосфере всеобщего несчастья не потому, что обладает большим запасом духовных сил, дающих мужество, а просто потому, что она не понимает всей глубины разыгравшейся трагедии.
Изагель, Нобиа и слепая поэтесса из Ринда представляют собой как бы разные слагаемые одного идеального женского образа. О Нобии сам поэт однажды сказал, что она и есть главная героиня поэмы. Нобиа — это добро в действии, это аллегория самопожертвования и любви. Впервые о ней упоминается в рассказе «старого матроса космоса», чьей возлюбленной она была. С обывательской точки зрения Нобиа некрасива, но она славится красотой души, у нее самые «прекрасные глаза». Мартинсон считал, что эстетические ценности всегда должны сопутствовать этическим, а прокламация идей добра всегда должна сочетаться с требованиями красоты: «У поэта всегда есть этический долг». Нобиа как раз и представляет собой идеал действенной доброты. Она ухаживает за больными в бараках на «планете тундр» Марсе, утешает узников в тюрьмах, подает надежду беженцам. Если деятельность Нобии направлена на внешний мир, то творчество поэтессы из Ринда направлено внутрь человека, на изучение тайн собственной души. Не случаен в этой связи и символ слепоты, он как бы указывает направление поисков — не вовне, а внутрь. Слепая поэтесса из Ринда также обладает редким даром любви и утешения. К ней с особым почтением относятся пассажиры «Аниары». Она поет прекрасные песни о любви, о земной родине, о свете, возвышая слушателей «ко дню духа».
Семантически насыщен образ женщины-пилота «Аниары» — Изагели. Это и реальное действующее лицо, и богиня математики (которую Мартинсон считал чистейшей и прекраснейшей из наук), и это, как выясняется, душа суперинтеллекта Мимы, а также это существо, непостижимым образом связанное с «загадкой бытия». Прототипом образа Изагели послужила Карин Бойе, чудесная шведская поэтесса, с которой Харри Мартинсона связывали многие годы самой теплой дружбы и чью трагическую гибель он глубоко переживал.
Общей чертой, объединяющей эти три женских образа, является высокая духовность. Так, об Изагели сказано, что она «чистый дух». Понятию духовности сопутствуют символы света, противостоящие мраку и темноте пустого космического пространства и душевной пустоте обитателей корабля. С Нобией связан «свет добра», с Изагелью «свет мысли», слепая поэтесса несет в себе «свет радости».
«Аниара» — это модель человечества, здесь соединяются различные социальные, политические, философские явления, связуется прошлое, настоящее и будущее. Текст поэмы поэтому нарочито «интертекстуален». В нем много неологизмов. Первый слой из них создается для описания будущего мира компьютерных чудес и комфорта. Техническая лексика образуется, как и вообще практикуется в науке, от корней латинских и греческих слов. Разнообразие национальных традиций, носителями которых являются пассажиры космического «голдондера», передается через лексические новообразования, обязанные своим происхождением санскриту, латыни, греческому, английскому, немецкому, испанскому, чешскому, японскому и другим языкам. Третий слой неологизмов привлекается автором для создания образов-символов (Изагель, Мима и другие), призванных вписать трагедию «Аниары» в историю мировой культуры.
Активно используется автором и «техника аллюзий». Многие образы и сцены в поэме могут быть поняты только на основе тех культурных пластов, на которые они опираются. Здесь есть и прямые ссылки на Данте, Мильтона, Шекспира, на шведских поэтов — Тегнера, Рунеберга и Стагнелиуса, аллюзии на современную поэзию, в частности, дадаистскую. Разработка темы сна, мечты, иллюзий связывается в сознании читателя с пьесой Кальдерона «Жизнь есть сон», а тема «потерянного рая» — с поэмой Мильтона. Есть еще два произведения, с которыми, как нам кажется, намеренно сближается поэма Мартинсона, — это «Моби Дик» Г. Мелвилла и «Сказание о Старом Мореходе» С. Т. Кольриджа. Само космическое путешествие у Мартинсона описывается в морских терминах: космос уподоблен океану, голдондер — морскому кораблю. Есть и свой «старый мореход» — ему принадлежит рассказ о печальной судьбе благородной Нобии и общей, неисправимо-фатальной вине человечества.
Успех «Аниары» был бесспорным. К сожалению, как всякое гениальное поэтическое творение, она трудно поддается переводу Т. Халль в своей рецензии заявил, что если бы «Аниара» была написана, например, на английском, то X. Мартинсон был бы известен во всем мире как первейший и талантливейший скальд атомного века. А вот перевод «Аниары» на язык музыки оказался удачным. В 1959 г. в Оперном театре Стокгольма с большим успехом шла опера с одноименным названием, музыку к которой написал талантливый композитор Карл-Биргер Блумдаль, а либретто — К. Э. Линдегрен.
В последние годы жизни Харри Мартинсон практически ничего нового не публиковал. После его смерти в 1978 г., однако, осталось довольно большое число ранее не печатавшихся стихов, и первой публикацией на основе литературного наследия поэта был сборник «По тропинкам эха» (1978), подготовленный к печати Георгом Свенссоном. Тематически ядро книги составила пейзажная лирика.
Вторая публикация из литературного наследия («Дориды») была подготовлена другом и автором нескольких работ о научной линии в творчестве Мартинсона, математиком по образованию, Турдом Халлем. Незадолго до своей смерти поэт просил Халля по своему усмотрению отобрать для печати то, что можно отнести к «научной поэзии». В центре внимания в этом сборнике оказались стихотворения, так или иначе развивающие идеи «Аниары». Это произведение еще долгое время занимало ум и воображение поэта, и он работал над продолжением его. К 1959 г. было написано еще 80 песен; вторая часть космического эпоса должна была называться «Дориды» — т. е. потомки жителей Дорис-Земли. Образом первостепенной важности здесь должна была стать не Изагель, а Нобиа — «самаритянка» с планеты Тундр и места ссылки — Марса. По меткому выражению Халля, Нобиа была Норной, но не жестокой и беспощадной богиней судьбы, а божеством, вплетающим нити добра и милосердия в течение мировых событий. Но, к сожалению, замыслу поэта не суждено было осуществиться. Причин было несколько: болезнь, события в мире, которые зачастую казались Мартинсону осуществлением его мрачных пророчеств. Однажды он сказал Халлю, что «Аниара» стала общечеловеческой болезнью и сам себя он чувствует «Мимой, разбитой вдребезги».
Философская мысль Мартинсона часто смыкалась с религиозной. В одном из интервью (1957) он сокрушенно говорит об отсутствии у современных людей интереса к «основополагающим идеям». Так, по его мнению, если хотя бы одна мысль из Нагорной проповеди («Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними») была бы усвоена человечеством, то судьба мира стала бы иной.
Творческие заслуги Харри Мартинсона были отмечены рядом престижных литературных премий. Важнейшей среди них была Нобелевская премия (которую он разделил с Эйвиндом Юнсоном) в 1974 г. — «за творчество, в котором есть все — от капли росы до просторов космоса».
OCR Сиротин С. В. editor@noblit. ru