Е. Скарлыгина. Солженицын и третья русская эмиграция [«Вопросы литературы», №2, 2009]

В грандиозной по замыслу и очень своевременной монографии Людмилы Сараскиной «Александр Солженицын», вышедшей в серии ЖЗЛ незадолго до смерти писателя, есть раздел (Часть седьмая. Опыт изгнания), который вызывает, на наш взгляд, не только вопросы, но и существенные возражения. Он посвящен взаимоотношениям А. Солженицына с представителями третьей русской эмиграции, к которой писатель, изгнанный из страны в 1974 году, никогда себя не причислял, но к которой объективно (хотя бы чисто хронологически) принадлежал.

Цитируя «Очерки изгнания» А. Солженицына «Угодило зернышко промеж двух жерновов», Л. Сараскина подчеркивает: в декабре 1974-го, получая Нобелевскую премию спустя четыре года после ее присуждения, писатель с удовлетворением думал о том, что не уехал из России по своей воле, даже ради одного такого дня: «Чем бы я тогда отличался от Третьей эмиграции, погнавшейся в Америку и Европу за легкой жизнью, подальше от русских скорбей?» [1]

Именно такая оценка «третьей волны» эмиграции господствует в книге-биографии, написанной Л. Сараскиной под сильным влиянием А. Солженицына, с огромной любовью и почтением к нему. Бросается в глаза, что большое и разнородное эмигрантское сообщество, сформировавшееся в 1970-1980-е годы в США, Франции, Германии и Израиле, обозначено в монографии обобщающим, безличным понятием Третья (набранным курсивом), и эта Третья, в изображении Л. Сараскиной, чрезвычайно враждебна писателю, агрессивна, темна. Это страшная сила, отвергающая Солженицына и не любящая Россию.

Вот, к примеру, автор монографии цитирует размышления известного проповедника, священника о. А. Шмемана о сборнике «Из-под глыб», изданном в 1974 году в Париже: «Огромная, неудобоваримая правда Солженицына. Тут действительно „ничего не поделаешь“» (речь идет о статьях Солженицына «На возврате дыхания и сознания», «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни»). Л. Сараскина поясняет, что в это время «Третьи уже были „смертельно, кровно“ обижены на Солженицына», а о. Александр предвидел: «То ли еще будет, когда они прочтут „Образованщину“!» «В Париже новая русская эмиграция была „буквально накалена“ против Солженицына и торопилась сказать о том Шмеману», — продолжает автор, нарочито не замечая мучительной раздвоенности в размышлениях священника: «Опять моя вечная трудность: вполне понимаю и их, и его и не хочу выбирать, ибо для меня это — не выбор» [2] . Казалось бы, на таком высказывании следует остановиться, задуматься над смыслом записи о. Александра, над тем, почему выбор между Солженицыным и литераторами «третьей волны», диссидентами, для священника — «не выбор»...

Однако автору книги-биографии, к сожалению, ближе обвинительный тон и категоричные оценки. «Солженицын с его русскостью, а главное, с его масштабом стал самой крупной мишенью для либеральных сил Запада и объединенной Третьей эмиграции» (с. 739), — утверждает Л. Сараскина, прекрасно зная, что третья эмиграция (как и две предыдущих) не только не была «объединенной», но, напротив, находилась в страшном расколе. «Новым эмигрантам России уже не жалко», — цитирует автор давнее письмо Н. Струве А. Солженицыну (еще в Москву, до высылки писателя за рубеж) и вновь подчеркивает: «Здесь и был водораздел, непроходимая стена между насильно изгнанным из страны Солженицыным и уехавшей по своей воле пишущей эмиграцией» (там же).

Читаешь такие вердикты — и вспоминаешь об «уехавших по своей воле», а на самом деле буквально выдавленных из страны И. Бродском, А. Галиче, В. Некрасове, В. Войновиче, Г. Владимове... Правомерно ли так демонизировать третью эмиграцию и полностью отказывать ей в патриотическом чувстве? Действительно, Саша Соколов, Э. Лимонов, Ю. Мамлеев, С. Довлатов, Ф. Горенштейн (ряд можно продолжить) покинули родину добровольно, потому что мечтали увидеть свои произведения опубликованными, устали от гнета цензуры, хотели реализоваться как писатели. Неужели сегодня кто-то станет их за это упрекать и обвинять в отсутствии патриотизма? Или, может быть, общественное мнение в нашей стране уже созрело для нового витка «борьбы с космополитизмом»?

«При всей своей симпатии к широте и культурности новоприезжих москвичей и ленинградцев, — продолжает Л. Сараскина, — Шмеман не мог не увидеть их глубинный нравственный изъян. „Вот эта очевидная нелюбовь к России мне чужда и меня отчуждает, — записывал о. Александр. — В России они любят только „интеллигенцию“ и все то, что так или иначе можно к этому понятию пристегнуть“». Комментируя позицию священника, автор монографии подчеркивает: «Когда в очередной раз в каком-нибудь уютном нью-йоркском или парижском доме милые и симпатичные Третьи истерически кричали, что Солженицын — нуль, ничто, наполненное и вытянутое из ничего ими, московскими интеллигентами, — о. Александр только печалился и сокрушался» (там же).

Можно было бы и дальше цитировать книгу Л. Сараскиной, но суть, как нам кажется, уже ясна, и пора задать главный вопрос: а кто же они, эти безличные Третьи, и действительно ли они были так едины и так ненавидели Солженицына (а вместе с ним и Россию)?

В 1974 году, вскоре после высылки Солженицына, в эмиграцию на Запад выехали (под сильным давлением властей и КГБ) Владимир Максимов и Наум Коржавин, Александр Галич и Виктор Некрасов. В то время в Париже уже жил отсидевший 7 лет в лагере за свои литературные произведения Андрей Синявский, а в Нью-Йорке — Иосиф Бродский, прошедший тюрьму и ссылку. К концу 1970-х — началу 1980-х в эмиграции оказались Владимир Войнович и Георгий Владимов, Лев Копелев и Ефим Эткинд, Александр Зиновьев и Василий Аксенов, Александр Гинзбург и Наталья Горбаневская. Можно и дальше называть имена, но нас сейчас волнует принципиально важный вопрос: справедливо ли утверждать, что эти люди, пережившие на родине политические репрессии, тюрьму, ссылку, психбольницы, преследование за инакомыслие, давление и шантаж со стороны КГБ, уехали на Запад в поисках «легкой доли»? Можно ли рассматривать третью эмиграцию как некое единое целое, враждебное или равнодушное по отношению к России? Неужели кто-то всерьез готов утверждать, что Виктор Некрасов, Александр Галич, Владимир Максимов или Андрей Синявский не любили Россию?

Взаимоотношения Солженицына с Львом Копелевым и Ефимом Эткиндом требуют глубокого аргументированного рассмотрения. В России оба были близкими друзьями и помощниками писателя (об этом пишет и сама Л. Сараскина в предыдущих главах своей монографии). Именно благодаря Л. Копелеву рукопись повести «Один день Ивана Денисовича» («Щ-854») оказалась в «Новом мире» и с помощью Аси Берзер была передана лично А. Твардовскому. Именно близость к Солженицыну, участие в судьбе рукописи книги «Архипелаг ГУЛАГ» явились главной причиной атаки властей на профессора Е. Эткинда: в 1974 году его лишили ученых степеней, званий и уволили из Ленинградского университета.

Но автор биографии А. Солженицына настроена по отношению к третьей эмиграции изначально плохо. Например, Л. Сараскина цитирует один из прежде закрытых, секретных документов — докладную записку Ю. Андропова. Цитата предваряется следующей оценочной фразой: «Позиция Третьей эмиграции (наряду с высказываниями западных либералов. — Е. С.) тоже приятно будоражила госбезопасность» (с. 723). Далее приводится фрагмент текста официального документа: «Политическое кредо Солженицына, его мания величия, стремление представить себя в роли „высшего судьи“, „пророка“ явились причиной глубоких разногласий между ним и целым рядом лиц, выехавших в последнее время из Советского Союза на Запад (Синявский, Максимов, Некрасов)» (с. 724). Заметно утрируя (увы!) даже суждения Андропова, Л. Сараскина делает следующий вывод: «Эти лица воспринимались теперь на Лубянке как нечаянные, но драгоценные союзники, антисолженицынский авангард» (там же).

Перед нами безусловная и очевидная натяжка. Действительно, конфликт между Синявским и Солженицыным был очень глубоким и затяжным (хотя выражение «антисолженицынский авангард» напоминает советский агитпроп и режет слух). Андрей Донатович довольно подробно обосновал и сформулировал свои расхождения с Александром Исаевичем в статьях «Диссидентство как личный опыт» и «Солженицын как устроитель нового единомыслия». Более того, именно многолетняя, ожесточенная вражда между Солженицыным и супругами Синявскими привела к расколу третьей эмиграции на два непримиримых лагеря: почвеннический, консервативный — и западнический, либерально-демократический. Взгляды на русскую историю, на роль православия в развитии страны, на будущее России у представителей этих противоборствующих лагерей, действительно, принципиально различались. Кроме того, Синявский решительно отвергал идеологическую составляющую писательского творчества, отстаивал артистическое начало в искусстве, художественный поиск и эксперимент. Справедливо ли утверждать, что прав был всегда и безусловно один только Солженицын (при всем нашем глубочайшем почтении к писателю и признании масштабности его фигуры)?

В. Некрасов и В. Максимов (между которыми, кстати, тоже были существенные расхождения) относились к Солженицыну с огромным уважением. К «антисолженицынскому авангарду» они, разумеется, никогда не принадлежали, подтверждением чему служат их многочисленные устные и письменные высказывания. В. Максимов (издававший с 1974 по 1991 год в Париже знаменитый журнал «Континент») неоднократно подчеркивал, что Солженицын — это знамя третьей эмиграции, что по нему за рубежом, на Западе, представляют Россию. В 1970-е годы Максимов безусловно и безоговорочно поддерживал Солженицына, нередко становясь рупором идей писателя в среде русской эмиграции. После десяти лет, прожитых на чужбине, некоторые подводные камни в отношениях между этими людьми действительно появились, что, однако, никогда не меняло сути. В интервью Джону Глэду, опубликованном в журнале «Время и мы» в 1986 году, Максимов говорил: «Солженицын — хотим мы того или не хотим — является сейчас персонификацией русской литературы. Люблю я его или нет, я буду начинать свое выступление с него и им кончать. Когда я говорю — Солженицын, я имею в виду все явление нонконформистской русской литературы, которую он начал. История сошлась вокруг него, и мы его обязаны поддерживать. Потому что, если мы будем пытаться его компрометировать, пытаться его унизить, мы, говоря просто, будем рубить сук, на котором сидим» [3] . В «Очерках изгнания» «Угодило зернышко...» А. Солженицын неслучайно отмечает именно В. Максимова (а также В. Буковского) из всех представителей «третьей волны». О ранних его вещах — в частности, о романе «Семь дней творения» — А. Солженицын отзывается очень хорошо, подчеркивая, что это «писатель без подделки и без самоукрасы» [4] .

В период создания «Континента» Солженицын дал будущему редактору журнала письмо-поручительство, адресованное Акселю Шпрингеру. Оценив твердость убеждений и решительность Максимова, крупнейший немецкий медиамагнат согласился издавать на собственные средства русский антикоммунистический журнал. «Именно русскую линию Максимов вряд ли удержит, — отмечал Солженицын в своих записях. — Я так и сказал ему, в шутку: „Не рассчитываю и не настаиваю, чтобы вы защищали „Русь Святую“, но по крайней мере — не охаивайте ее!“ И все же я представлял себе Максимова в русских сыновних чувствах определеннее, чем он был. Да в тот год, все мы посвеже на Западе, еще невозможно было вообразить уже близких трещин размежевания. Но как не поддержать заведомо противобольшевицкое мероприятие?» [5] .

После статьи Синявского-Терца «Литературный процесс в России», опубликованной в № 1 «Континента», после печально знаменитой фразы, которую старая русская эмиграция восприняла как инвективу, — «Россия — Сука», — Солженицын (как он сам подчеркивает) убедился в правомерности собственных сомнений и записал в дневниках: «Вот так — характерно четко, уже на первых шагах, прорисовалась пишущая часть Третьей эмиграции, — и куда ж ей хлынуть, как не в открывшийся „Континент“? В следующие два-три года он станет престижным пространством для их честолюбивого скученья, гула, размаха рук (и для такого, что невозможно тиснуть в первоэмигрантских изданиях). Впрочем, противобольшевицкую линию Максимов выдерживал вполне» [6] .

Александр Солженицын, как уже было сказано, стоял у истоков создания журнала «Континент», именно ему принадлежала идея названия ежеквартальника (посвященного не только России, но и странам Восточной Европы). В № 1 за 1974 год были напечатаны его приветственное «Слово к журналу» и прежде не опубликованная глава из романа «В круге первом». В дальнейшем писатель пристально следил за судьбой издания, с 1974-го по 1979 год здесь появились еще шесть его публикаций (включая работу «Сахаров и критика „Письма вождям“» — 1974, № 2). По-настоящему своим, наиболее близким в мировоззренческом отношении стал для Солженицына журнал «Вестник РХД», однако на протяжении многих лет продолжалась его переписка с В. Максимовым, в которой было немало подробных и конкретных замечаний, связанных с ведением «Континента». Письма, хранящиеся ныне в Историческом архиве института «Остеуропа» при Бременском университете, пока не опубликованы. Но нам довелось их прочесть (с любезного разрешения четы Солженицыных и Т. Максимовой) в период работы в архиве в 2006 году. Переписка свидетельствует: два адресата, при всех возможных несовпадениях, порой взаимном неудовольствии, в главном и сущностном были единомышленниками. Александр Исаевич давал Максимову-редактору вполне конкретные советы, касавшиеся и редакционной политики издания, и авторского состава, и принципов отбора материалов. Переписка носила дружественный и доверительный характер, многие сложные проблемы русской эмиграции корреспонденты обсуждали исключительно откровенно и конфиденциально.

Тесная взаимосвязь между А. Солженицыным и В. Максимовым, а также издаваемым им «Континентом» отразилась в двух ироничных определениях, которые любили употреблять супруги Синявские и люди близкого им окружения: «Вермонтский ЦК» и «Парижский обком». Тем самым подчеркивались взаимодействие и постоянный контакт между двумя художниками-идеологами, важнейшими фигурами третьей эмиграции.

В 1978 году один из номеров «Континента» был полностью посвящен 60-летию Солженицына. Писателю в то время было весьма нелегко: после ряда выступлений, содержавших критику общественных институтов Запада, массовой западной культуры и философии потребления, он находился под мощной атакой лево-либеральных политиков США и Европы, да и русская эмиграция в лице Синявских и близкого им круга резко выступила против антизападнических высказываний писателя. «Вермонтского затворника» упрекали в отходе от либерализма, в том, что он пытается стать еще одним авторитарным лидером, православным диктатором.

На обложке № 18 «Континента» был помещен портрет Солженицына. В разделе «Литература и время» опубликована развернутая статья Жоржа Нива: «Слово и взгляд у Солженицына». Максимов посвятил юбилею писателя колонку редактора под названием «Итог одного шестидесятилетия». Отзываясь на острые дискуссии, которые велись тогда вокруг имени юбиляра, Максимов писал: «Солженицына можно принимать или не принимать, слушать или не слушать, любить или ненавидеть, но трагическая эпоха, которую мы переживаем, протекает под его знаком и, вне зависимости от нашей воли, будет названа его именем, ибо всей своей сущностью он обращен не к партиям, расам или социальным сословиям, а непосредственно к человеческому сердцу, какую бы веру оно — это сердце — ни исповедовало.

Зачастую он произносит вещи для нас неудобные и малоприятные, взрывающие изнутри наш душевный комфорт и житейское равновесие, но если бы Исайя свидетельствовал в расчете на интеллектуальную буржуазию своего времени, мы не имели бы Библии, а если бы Солженицын в своих высказываниях с самого начала ориентировался на университетских либералов Восточного побережья Соединенных Штатов Америки, мы не имели бы ни „Архипелага ГУЛаг“, ни „Красного колеса“» [7] .

Под традиционной для «Континента» рубрикой «Наша анкета» в № 18 были опубликованы материалы круглого стола «Что значит Солженицын для каждого из нас?» На поставленный вопрос отвечали не только представители третьей русской эмиграции (Н. Горбаневская, Е. Эткинд, А. Гладилин), но и западноевропейские политики, философы, литераторы: Пауль Гома, Пьер Дэкс, Жан Элленштейн, Ги Лардро, Клоди Бруайель, Жорж Нива, Бен-Яаков (профессор Иерусалимского университета, переводчик Солженицына на иврит).

В частности, Ефим Эткинд высказывался о писателе с несомненным уважением и почтением, подчеркивая, что именно «...Солженицын показал, как огромна сила личного несогласия, и не только сила такого, как он, писателя; он показал нам, что мы все — даже те, кому далеко до его таланта, чей голос не гремит так, как его голос, — что мы все можем и должны сопротивляться и что, несмотря на неравенство в силах, каждый может выйти победителем из схватки слабого человека со всемогущим Левиафаном» [8] .

В рубрике «Специальное приложение» в № 18 «Континента» был помещен мемуарный очерк В. Некрасова с теплым посвящением — «Исаичу...». Писатель с удовольствием и в мельчайших подробностях вспоминал те дни, когда А. Твардовский впервые прочел рукопись рассказа никому не известного Солженицына, учителя рязанской школы:

«„Печатать! Печатать! Никакой цели другой нет. Все преодолеть, до самых верхов добраться, до Никиты... Доказать, убедить, к стенке припереть. Говорят, убили русскую литературу. Черта с два! Вот она, в этой папке с завязочками. А он? Кто он? Никто еще не видал. Телеграмму уже послали. Ждем... Обласкаем, поможем, пробьем!“

А нужно было знать Твардовского (подчеркивал В. Некрасов. — Е. С.), человека отнюдь не восторженного. Критика ему была куда ближе, чем похвала. И критика, как правило, резкая, жесткая, иной раз даже незаслуженная. А тут сплошной захлеб, сияние с головы до ног» [9] .

Вслед за очерком В. Некрасова здесь же, в «Специальном приложении», обнаруживаем заметки Кирилла Померанцева — одного из старейших сотрудников «Русской мысли». Потомок первой, «белой» эмиграции писал: «Солженицын — явление. Знамение нашего времени. Не будем бояться слов: даже иностранцы уже начинают называть нашу эпоху „эпохой Солженицына“. Нет в наше время фигуры крупней фигуры Солженицына. Вот почему его литературный талант, его литературные произведения — лишь слагаемые этого явления. И в этом отношении его можно сравнить с Толстым. Потому что, как Толстой, он больше, чем кто-либо из его современников, выражает, через посредство своих литературных произведений, ту п р а в д у, которой живет, которую несет в себе и которую вносит в мир, говорит о ней людям. Как Толстой, к этой правде приноравливается и ею измеряет свою жизнь» [10] .

Наконец, на форзаце № 18 было помещено теплое и дружественное обращение «Континента» к юбиляру (написанное, очевидно, В. Максимовым): «Ваши книги являются не только украшением нашей отечественной словесности, но и вещим прорывом современного человека к самому себе, к его исторической памяти, к его духовным истокам, к его Божественному происхождению. Для каждого из нас Ваше имя было, есть и останется одним из самых показательных символов грядущего Возрождения не только нашей страны, но и всех порабощенных тоталитаризмом народов в современном мире».

Мы позволили себе столь подробно остановиться на эпизоде, связанном с 60-летием Солженицына, для того, чтобы на конкретном примере доказать: в среде третьей эмиграции у писателя были искренние союзники, друзья, а не только враги. Солженицыным по-настоящему гордились.

Несправедливо и неверно сводить оценку столь значительного явления, как журнал «Континент» (и его редактор В. Максимов), к одной цитате из личного дневника А. Шмемана. К сожалению, Л. Сараскина в книге-биографии поступает именно так. «На Солженицыне (вернее, против него) можно было легко сойтись, тем более что и пища была самая острая — „Ленин в Цюрихе“» (с. 729), — подчеркивает исследовательница. Шмеман читал главы с неотрывным интересом, ощущая «бесконечный, какой-то торжествующий талант в каждой строчке», никого из современников нельзя было поставить и близко («„Скука, отсутствие настоящего дара, искры [[...]] какая-то органическая пришибленность“, — так аттестовал о. Александр тексты „Континента“, выделяя на общем тусклом фоне одного Бродского») (с. 729-730).

И вот уже это суждение — «скука, отсутствие настоящего дара» — преподносится Л. Сараскиной как общая оценка всей литературы третьей эмиграции. Позвольте, но Шмеман высказался в свое время в личном дневнике по поводу конкретного номера журнала «Континент» [11] . Перед нами мнение частного лица, глубоко верующего человека, богослова и священника. Отец Александр вообще не литератор, а проповедник, и в его дневниках не раз встречается признание, что культура тех, кто вырос в СССР и составил «третью волну» эмиграции, в целом чужда ему. Так почему же его суждение в данном случае должно быть принято за абсолютную истину? Вердикт «общий тусклый фон», который уже от себя выносит Л. Сараскина, вызывает, мягко говоря, недоумение. Помимо И. Бродского, бывшего членом редколлегии и постоянным автором «Континента», в журнале печатались А. Галич и В. Некрасов, Ф. Горенштейн и В. Аксенов, В. Войнович и А. Гладилин, В. Корнилов и В. Максимов, А. Пятигорский и Б. Парамонов, Ю. Кублановский и В. Бетаки, Д. Бобышев и Н. Горбаневская. Неужели все эти авторы бесталанны и им действительно свойственна какая-то «органическая пришибленность»?

Между тем Александр Шмеман на протяжении многих лет был членом редколлегии «Континента» и вышел из нее только в 1981 году. В № 29 журнала были опубликованы материалы заочного заседания весьма многочисленной и разнородной по составу редколлегии издания. Заседание было проведено по инициативе Максимова, который ощущал потребность в открытом обсуждении накопившихся внутренних проблем журнала. Ссылаясь на усилившуюся политизацию издания (абсолютно неприемлемую для священника), о. Александр писал главному редактору: «„Континент“ слишком известен, чтобы ему нужен был просто список „имен“. Чем список этот шире и пестрее, тем, на деле, он менее нужен и убедителен. По-настоящему убеждает только само содержание, а не „свадебные генералы“. Они Вам больше не нужны, и если что, то скорее связывают Вас. Все это означает, что я хочу „уходить“ не от сотрудничества (хотя бы и нерегулярного и, увы, ограниченного моей безнадежно „заставленной“ другими обязанностями жизнью), а из „редколлегии“, которую, не только по теперешним обстоятельствам, но и по существу считаю ненужным и двусмысленным грузом». «Искренне преданный Вам и Вас уважающий» [12] , - именно так, подчеркнуто почтительно, заканчивал о. А. Шмеман письмо, адресованное В. Максимову.

Абсолютно ясно, что Третья (эмиграция) не была для А. Шмемана какой-то единой серой массой. Он лично знал многих литераторов из числа новых эмигрантов, был вхож в диссидентские круги. Постоянно ссылаясь на мнение о. Александра, Л. Сараскина как будто сознательно избегает тех цитат из «Дневников», которые противоречат ее концепции. Рассмотрим один из таких примеров.

В полемике, развернувшейся в среде третьей эмиграции вокруг публицистики А. Солженицына, священник явно стремился занять центристскую позицию. Позволим себе обширную цитату из «Дневников»:

«...я не могу до конца принять ни одной из сторон и в их стопроцентном отвержении одна другой вижу ужасающую ошибку. Вот опять — поляризация русского сознания, это несчастное „или — или“. Солженицын и вслед за ним Гинзбург хотят, чтобы было так, как они „переживают“. Хотят существования, несмотря на всё, на всю тьму, — неразложимой, невинной России, к которой можно, а потому и нужно вернуться [[...]] Поэтому они (но главное, конечно, Солженицын) должны отвергать таких людей, как Синявский или Амальрик и т. д., отвергать их право на любовь к России. А они ее любят, и их оскорбляет, да и бесит, это отрицание у них любви: любви, направленной не на какую-то нетленную, почти трансцендентную „сущность“ России, а на Россию „эмпирическую“, на родину („Да, и такой, моя Россия!“). В замысле я мог бы принять обе установки. Но на практике Солженицын во имя „своей“ России выкидывает из нее половину ее исторической плоти (Петербург, XIX век, Пастернака и т. д.), предпочитает ей, в качестве идеала, — Аввакума и раскольников, а „Синявские“ все-таки как-никак презирают всякую ее „плоть“, остаются безнадежными, „культурными элитистами“. Разговор между ними невозможен не из-за аргументов или идей, а из-за тональности, присущей каждой установке. Солженицыну невыносим утонченный культурный „говорок“ Синявского, его „культурность“, ибо не „культуру“ любит он в России, а что-то совсем другое. Какую-то присущую ей „правду“, определить которую он, в сущности, не способен, во всяком случае, в категориях отвлеченных, в мысли, но по отношению к которой всякая „культура“, особенно русская, кажется ему мелкотравчатой. Синявскому же ненавистна всякая „утробность“ и из нее рождающийся утопизм, максимализм, преувеличение. В истории на земле возможно только культурное „возделывание“, но не „преображение“ земли в небо. Условие культуры — свобода, терпимость, принципиальный „плюрализм“, моральная чистоплотность, „уважение к личности“» [13] .

Как видим, позиция А. Шмемана высказана более чем ясно и твердо: абсолютной правоты он не признавал ни за одной из враждующих сторон. Однако Л. Сараскину интересуют только те суждения священника, которые компрометируют третью эмиграцию. На такого рода тенденциозность автора монографии справедливо указал А. Турков в рецензии «Минуя „встречные мысли“...» — «Мысли встречные, неприятные — не слышатся, не воспринимаются, с невидимой ловкостью исключаются, как будто и сказаны не были, хотя сказаны», — цитирует А. Турков «Красное колесо» Солженицына и подытоживает: «Эта, по мнению Александра Исаевича, „дивная особенность либеральной общественности“ не чужда, однако, методике его собственного биографа» [14] . Воистину это так. Л. Сараскина, например, умалчивает о том, что книгу А. Синявского «В тени Гоголя» о. Александр прочел с восторгом и восхищением; избегает тех цитат из «Дневников», где о. Александр весьма критично высказывается о самом Солженицыне и свойствах его характера. В 1982 году, пишет она, о. Александр «с болью скажет о процессе гниения Третьих и сформулирует их главное отличие от Солженицына: они (95 %) уехали не для того, чтобы „служить“ России, свободе, а для себя: „Они эмигрировали во имя своего личного, житейского успеха [[...]] Поскольку, однако, успех этот зависит, в большинстве случаев, от их „представительности“, от признания их Западом как „представителей“ порабощенного Советского Союза, то создалась и не могла не создаться атмосфера самозванства, главное же — рвачества во всех его видах, формах и степенях. И все стало фальшиво“» [15] . Это резкое и весьма пристрастное суждение о. Александра (высказанное им, повторимся, в личном дневнике!) вновь выдается автором монографии за истину в последней инстанции. Причем сама цитата несколько «препарирована». У Шмемана после фразы о том, что представители «третьей волны» эмигрировали для себя, написано: «для возможности делать то, чего » там" они делать не могли" [16] , но Л. Сараскина это уточнение отбрасывает.

Автор книги-биографии подчеркивает: А. Солженицыну «...больнее всего было сознавать, что прежние соотечественники, попав на Запад, образовали мощный союз против России. Они клялись Западу в верности, относили Россию не к Восточной Европе, а к Западной Азии, уверяли, что русские мечтают о монархическом правлении и престоле царя. Русское православие и русское национальное самосознание выглядели в их писаниях синонимом антисемитизма, тоталитаризма и мракобесия» (с. 752). Безусловно, здесь следовало бы назвать конкретные имена — например, Александр Янов, Борис Шрагин... Кто еще? Кто эти «они»? Чуть ниже имена появляются, но в скобках, попутно, без аргументации: «Что же касается Солженицына, — продолжает Л. Сараскина, — то он самая большая угроза западным ценностям: теократ, монархист, наследник сталинского образа мыслей, большевик наизнанку (Синявский, Париж). А еще — двойник Ленина, союзник Кремля, потенциальный диктатор (Копелев, Москва). А еще — православный антисемит и шовинист (Ольга Карлайл, Нью-Йорк). А еще — сторонник церковной диктатуры, православный аятолла (Эткинд, Париж; в 1979-м стало модно браниться „хомейнизмом“)» (там же).

Понятно, что автор огромного биографического повествования просто вынужден прибегать к скороговорке и обобщениям, но за расхождениями Л. Копелева — и Солженицына, Е. Эткинда — и Солженицына стояла настоящая человеческая драма. Литераторы и философы, совместно боровшиеся на родине против сталинизма, против «софьи власьевны» и «галины борисовны», на Западе отошли друг от друга довольно далеко, оказались по разные стороны баррикад. Традиционные для России дискуссии между славянофилами и западниками были продолжены на новом витке исторического развития, в условиях полной политической свободы. В среде бывших единомышленников произошел очень серьезный раскол.

Л. Сараскина подчеркивает, что Солженицын всегда был глубоко погружен в работу, а потому не сразу заметил, какого рода пропагандистская кампания разворачивается вокруг него. «Когда в ноябре 1979-го А. И. увидел в радикальном „Нью-Йорк ревью оф букс“ на красном фоне во всю страницу обложки черный заголовок: „Опасности национализма Солженицына“ (интервью О. Карлайл с Синявским), — он понял, что надо действовать, что от этого пожара ему не укрыться» (с. 753).

Известно, что в Соединенных Штатах к Солженицыну относились по-разному, что в этих отношениях была своя внутренняя эволюция. Вокруг фигуры писателя действительно создавалось много мифов, анализу которых посвящена обстоятельная статья М. Николсона «Солженицын на мифотворческом фоне», опубликованная пять лет назад в «Вопросах литературы» (2003, № 2). Но в рассуждениях и выводах Л. Сараскиной все время сталкиваешься с каким-то странным ожесточением и пропагандистским упрощением. Например, таким: «Америка дала понять своей пишущей братии, что о Солженицыне можно печатать любую брань; а после выхода „Теленка“ в США (весна 1980-го) утвердила клише: Солженицын хуже Сталина, Гитлера, Ленина и Брежнева; заражен лагерной ненавистью, недемократичный, недобрый, нетерпимый, неправдивый, неблагоразумный. Америка (усилиями своих образованцев, удивительно похожих на советских) пустила в ход поговорку: „Скажи, что ты думаешь о Солженицыне, и я скажу тебе, кто ты“. А думать полагалось так: лгал друзьям, отказался оплакать смерть помощницы, безразличен к судьбе диссидентов, готов пожертвовать жизнью своих детей ради еще одной рукописи» (с. 758).

О, эта ненавистная Америка! О, эти американские «образованцы»! А ведь в исторической реальности все было намного сложнее: американское общество болезненно отреагировало на ряд публичных выступлений Солженицына, на его Гарвардскую речь (1978). Не только американский политический истэблишмент, но и обычные граждане США не приняли резкой критики западных демократических ценностей из уст русского писателя-изгнанника, не захотели выслушивать поучений.

«По-прежнему он пребывал в одиночестве, держа удар уже не одного, а трех противников: коммунистической власти, американской образованщины и Третьей эмиграции, отлично спевшихся в общем хоре ненависти» (с. 760), — пишет Л. Сараскина. «Три десятилетия он в одиночку выстаивал на Главном фронте — таился, готовился, бился, не жалея сил и самой жизни, шел на Прорыв и прорвался, — но оказалось, что только проложил проезжую дорогу для образованщины. „Хлынули они в этот прорыв и тут же освоились, будто никакого прорыва и не сделано, да и не нужен он был, и Главного Фронта даже не было“» (там же), — цитирует автор монографии мемуарную книгу Солженицына «Угодило зернышко промеж двух жерновов».

Позволим себе заметить, что представители «третьей волны» смогли «хлынуть» на Запад прежде всего потому, что в конце 1960-х — начале 1970-х годов советские власти под давлением США были вынуждены разрешить еврейскую эмиграцию из СССР. И хотя процесс этот был драматическим (многие попадали в разряд так называемых «отказников», лишались работы, подвергались преследованиям), третья эмиграция в итоге составила десятки тысяч человек, выехавших в США, Германию, Францию и Израиль. Ради исторической истины вспомним о том, что в СССР в 1970-е годы активно развивалось диссидентское движение (которое отнюдь не сводилось к болтовне — его лидеры поплатились за свои убеждения годами тюрьмы и лагеря), что в нашей стране был Андрей Дмитриевич Сахаров, насильно изолированный от общества в горьковской ссылке. Справедливо ли говорить о Прорыве только одного Героя, который «тридцать лет выстаивал в одиночку»? Наше уважение к Александру Исаевичу и его памяти безгранично, публикация книги «Архипелаг ГУЛАГ» за рубежом действительно стала прорывом немоты, о зверствах коммунистического режима узнал весь мир, но не стоит изображать общественное сознание в СССР конца 1950-х — 1970-х годов как абсолютную пустыню. Неужели советская интеллигенция сводилась только к «образованцам»? Неужели перемены, начавшиеся с приходом к власти М. Горбачева, были в нашей стране абсолютно ничем не подготовлены? 70-80-е годы, конечно, можно привычно назвать «застоем», но ведь благодаря «самиздату» и «тамиздату», благодаря развитию правозащитного движения, таким людям, как о. Александр Мень — для многих это были и годы напряженной духовной работы. Обвинение всей третьей эмиграции в близости к коммунистической власти тоже выглядит, на наш взгляд, огульным и бездоказательным. Социал-демократические симпатии и устремления еще не означают объятий с коммунистической властью; напротив, именно антисоветизм и антикоммунизм были знаменем «третьей волны».

Нельзя сказать, что Л. Сараскина совсем не объясняет природы своего яростного неприятия Третьей (эмиграции). Например, автор касается истории создания одной из самых нашумевших работ Солженицына — статьи «Наши плюралисты». Вот как это выглядит:

«Весной 1982-го А. И. впервые прочел подряд все, что пишут Третьи, и ужаснулся, придя к выводу, что они обманывают Запад, дают неверную перспективу, нечестные, безответственные советы. Всю вину за мерзости коммунистического режима взваливают на проклятый русский народ, на его извечную рабскую сущность и природное варварство. По их философии, скотская русская масса сама виновата в ленинизме и сталинизме. По их прогнозам, русское самосознание тяготеет к фашизму и экстремизму; русское православие — к исламскому фундаментализму; русская государственность — к свирепому империализму; русский общественный инстинкт — к еврейскому погрому. Угроза Западу — не коммунизм, не сталинизм, а сама Россия, ее народ с его аморальной рабьей ментальностью. Солженицын нарисовал выразительный (и отвратительный!) портрет тех деятелей эмиграции, кто прежде обслуживал советский режим „на деликатном идеологическом фронте“, а потом, теряя по дороге партбилеты, потянулся на Запад, где, встав в позу чистых и невинных, не стеснялся клеймить ненавистную страну» (с. 761).

Заметим, что конкретные имена опять не названы, что третья эмиграция представлена как страшная бесовская сила, ненавидящая Россию. Накал страсти в авторском повествовании возрастает до предела, и большой публицистический фрагмент завершается так: «Он собрал весь яд, все клейма, всю чернуху, всю злобу и ложь и расположил это через запятую, крещендо. Предоставил хулителям право голоса и полную свободу самовыражения. Брань, сошедшаяся вместе, уничтожила самое себя. Пирамида сползла в лужу; грозные обвинения рассыпались в труху.

Он победил. Это были „Наши плюралисты“» (с. 762).

Яду и злости, к сожалению, предостаточно и в тексте самой Л. Сараскиной. Итоговая же фраза «Он победил» вызывает по меньшей мере недоумение. Публикация статьи «Наши плюралисты» (1982) привела в свое время к многолетней ожесточенной полемике в среде русской эмиграции и к окончательному расколу, так что победителя трудно найти даже сейчас. Тем более что большинство участников тех политических баталий уже ушли в мир иной.

Поскольку Солженицын использует применительно к своим хулителям выражение «тараканья рать» (Л. Сараскина приводит эту цитату из «Зернышка» — см. сноску * на с. 762), то и автор монографии обходится без конкретных имен и фамилий, предпочитая изображать безликую массу злобных противников великого писателя. «За десять лет изгнания кто только и как только на него не клеветал, — подчеркивает Л. Сараскина; — бывшие друзья называли его „большевиком навыворот“, старые дружбы ревниво и вздорно рушились; „гроссмейстеры злоречия“ из Третьих упражнялись в устной пропаганде: „Солженицын — раковая опухоль на русской культуре“; „погиб из-за отсутствия критики“ (хотя кого же еще так жестоко били за любой шаг?); „хочет ввести единомыслие“, „ненавидит интеллигенцию“, „поджигатель войны“, „обыкновенный черносотенец: обвиняет евреев, поляков, латышей“, „недообразованный патриот“, „диктатор, думает только о своей короне“» (с. 773). И вновь у всякого непредвзятого читателя возникает настойчивое желание узнать конкретные имена, а также понять: на какой же почве родились все эти обвинения?

Иногда историческая правда все-таки побеждает предубеждение, и в таком случае Л. Сараскина признает, что третья эмиграция не была единой в своем неприятии Солженицына, что были среди «образованцев» и те, кто поддерживал писателя. Например, касаясь обвинений Солженицына в антисемитизме, которые прозвучали еще в СССР с целью дискредитации писателя, автор монографии вспоминает о том, как в «Континенте» в 1984 году (№ 42) появилась яркая статья Льва Лосева «Великолепное будущее России. Заметки при чтении „Августа четырнадцатого“ А. Солженицына». В связи с фигурой террориста Богрова Лев Лосев, в частности, писал: «За антисемитское прочтение его книги Солженицын несет не больше ответственности, чем Шекспир за подобную трактовку „Венецианского купца“». После того, как Л. Лосев сделал радиопередачу по данной статье, редакции «Континента» пришлось вступиться уже и за своего автора.

«Как нам стало известно, — говорилось в редакционном послесловии журнала „Континент“, — передача, сделанная по этой статье на радио „Свобода“, вызвала довольно острую полемику, инициаторы которой обвинили автора в „антисемитизме“ и даже в „животном расизме“. Знал бы покойный Владимир Лившиц — один из чистейших и талантливейших людей своего поколения, чуть не до голодной смерти затравленный в годы кампании против „безродных космополитов“, — что придет время, когда несколько бездарностей от журналистики, ради своих сугубо лукавых целей, обвинят его сына в юдофобии!» [17] . Излагая этот исторический эпизод и приводя данную цитату (с. 774), Л. Сараскина тем самым признает, что в среде вечно беснующейся Третьей встречались исключения. Эмигрант «третьей волны», американский профессор и поэт Лев Лосев писал о Солженицыне хорошо.

Однако преобладает в авторском изображении черная краска. Касаясь нового исторического времени, Л. Сараскина пишет, что в 1989 году «перестроечный агитпроп совместно с Третьими изобрел новый лозунг: Солженицын против перестройки. Два жернова, советский и западный, и их безотказный связник в лице Третьих должны были перемолоть „монархиста“, теократа, „изувера“, но были бессильны. На родине, вопреки заклинаниям, Солженицына хотели читать, издавать, ставить фильмы по его вещам» (с. 795). Чем же, спрашивается, так раздражал писатель кошмарную, страшную Третью на этот раз?

«Непреклонной верой в возвращение на родину Солженицын подрывал смысл существования Третьей эмиграции как политического явления, — объясняет Л. Сараскина, — обессмысливал ее „странничество“, ее высокомерие к тем, кто остался дома „по подлой совместимости с проклятым режимом“: ибо если в страну ехал насильно изгнанный Солженицын, то что делают за границей страдальцы, оказавшиеся там по своей воле? Как теперь они будут объяснять затянувшуюся эмиграцию? Ведь для самооправдания нужно, чтобы на родине было как можно хуже и чтоб это „хуже“ продлилось как можно дольше» (с. 813).

Странный пафос, вырастающий из какой-то прежней, советской системы координат. Скажите, неужели В. Войнович или В. Аксенов, В. Максимов или Н. Коржавин действительно нуждались в каком-то «самооправдании» в связи с «затянувшейся» эмиграцией? Они просто все чаще и чаще стали приезжать на родину, многие (в том числе Г. Владимов, Ю. Мамлеев) — фактически жить на два дома, издавать в России свои сочинения — как ранние, так и поздние, написанные в эмиграции. И можем ли мы реально назвать примеры, когда эмигранты-литераторы, творческая часть «третьей волны», высказывались в таком духе: чем хуже на родине — тем лучше для них, уехавших? Да, многие отнеслись с недоверием к Горбачеву и начавшейся перестройке, но и здесь все было по-разному. В. Максимов и А. Зиновьев, например, долго не верили в реальность перемен, считали начавшуюся перестройку чем-то сродни операции «Трест», организованной КГБ. В то же время Л. Копелев, Е. Эткинд, супруги Синявские горячо поддержали «гласность», первые робкие шаги демократии в СССР. Э. Лимонов (как к нему ни относись) вернулся в Россию для того, чтобы участвовать в реальной политической жизни страны. А Саша Соколов, З. Зиник, Б. Хазанов или И. Ефимов вообще не думали о возвращении, их жизнь и писательская судьба сложились уже в эмиграции, эти авторы вернулись к отечественному читателю своими текстами (так же, как и С. Довлатов, И. Бродский). Неужели вновь настала пора побивать их каменьями за отсутствие патриотизма?

В. Максимов, например, вообще считал приход к власти Б. Ельцина катастрофой для России. В 1990-е годы он писал страстную, полную горечи публицистику (собранную позднее в книгу «Самоистребление»). Именно поэтому, узнав о предстоящей встрече Солженицына с Ельциным, Максимов в 1994 году писал:

«Неужели Солженицын удовольствуется жалкой ролью частного конфидента при пьяном самодуре, сознательно и беспощадно изничтожающем нашу общую родину — Россию? Неужели не выкрикнет в лицо своему кремлевскому собеседнику и окружающей его алчной банде? Да так, чтобы услышал весь мир то, о чем еще не смеет или не имеет возможности прокричать сам вконец измордованный ими народ?» [18] .

Л. Сараскина цитирует данный пассаж с осуждением и неприятием. Между тем это глубочайшая драма последних лет В. Максимова, не простившего Ельцину обстрел Парламента в октябре 1993 года. Резкая по тону, обличительная публицистика того времени привела писателя к ссорам со многими бывшими соотечественниками, к изоляции в среде третьей эмиграции. Но автору монографии в данном случае важен только один акцент: В. Максимов непочтительно высказывается о Солженицыне, и значит, он — враг.

Л. Сараскина писала главу о третьей русской эмиграции с «идеологической задачей» и явным ожесточением. Поэтому в ее тексте постоянно присутствует пропагандистский пафос, используются пропагандистские приемы. Е. Ермолин, в целом очень высоко оценивший книгу Л. Сараскиной, мотивирует пафос автора иначе. Он считает, что в этом повествовании «христианская стихия сливается со стихией сугубо романтической», а «романтическому сознанию дуализм врожден и вменен, как средство понять, объяснить и упростить жизнь» [19] . «Есть мы, есть они. Третьего не дано, — фиксирует Е. Ермолин логику автора. — И вот Сараскина ополчается на „Третью“. И вот она, не зная меры, ругает прессу Запада и постсоветской России» [20] . То есть пристрастность и субъективность автора книги признается Е. Ермолиным (как и нами) в данном случае чрезмерной.

А ведь достаточно обратиться к многочисленным интервью, которые давали представители «третьей волны» в конце 1980-х — начале 1990-х годов, чтобы понять: не было никакого «единого фронта» против Солженицына в этой среде. Да, Войнович в итоге написал едкую и, безусловно, обидную для Александра Исаевича книгу «Портрет на фоне мифа». Но Ю. Кублановский сделал серию интервью с Солженицыным для «Русской мысли» накануне и после возвращения писателя на родину, а Г. Владимов перед отъездом Александра Исаевича в Россию писал (все в той же «Русской мысли») о благородстве, почти святости такого поступка — и в то же время сокрушался, что в одиночестве писатель вряд ли сможет что-то кардинально изменить, что ему будет трудно одному [21] .

На прямой вопрос — «Как Вы относитесь к Солженицыну?» В. Аксенов в 1993 году в интервью «Новому Журналу» (изданию, адресованному прежде всего русскому зарубежью) отвечал: «К Солженицыну я отношусь с большим уважением как к писателю и как к человеку, начавшему открытую борьбу с режимом. Националистические экстремисты, кажется, разочаровались в нем [[...]] Солженицын гораздо более гуманистичен. Его гуманизм, может быть, не слабее сахаровского гуманизма». Далее Аксенов подчеркивал: «Я уважаю Солженицына как литератора, как историка, но его пророчества не сбылись. В 78-ом году в Гарвардской речи он говорил о близком крушении Запада под ударами монолитного советского государства. Оказалось-то все наоборот» [22] .

Что здесь может смущать и вызывать отторжение? Что А. Солженицын — одна из крупнейших фигур ХХ века, великий человек — но не пророк?

Понятно, что презрительно-враждебное отношение Л. Сараскиной к третьей эмиграции навеяно и продиктовано теми неприязненными, порой даже гневными интонациями, которые весьма ощутимы в «Очерках изгнания» Солженицына «Угодило зернышко промеж двух жерновов». Но можно ли на таком, исключительно субъективном, основании безапелляционно судить об огромной и разнородной группе людей? Можно ли, что называется, всех чохом — и литераторов, и политиков, и философов, и публицистов — причислять к стану врагов Солженицына (и, по логике автора, самой России)?

Монография Л. Сараскиной — это, бесспорно, титанический труд, который далеко не каждому под силу. И очень хорошо, что издание вышло еще при жизни писателя. Смущает эта книга, пожалуй, именно сужением цветового спектра, сознательным отказом от множества оттенков. Перед нами восторженное биографическое повествование с житийными чертами и интонациями, написанное с огромной любовью и полным доверием к Герою. Увы, по отношению к значительному числу людей с безусловно яркими и трудными биографиями, по отношению ко многим бывшим диссидентам и опальным литераторам, составившим «третью волну» русской эмиграции, — это, простите, пропагандистская «пятиминутка ненависти». Справедлив ли такой подход исследователя в свете исторической истины?

Сноски

1. Сараскина Л. И. Александр Солженицын (ЖЗЛ: Биография продолжается. Сер. биогр. Вып. 9). М.: Молодая гвардия, 2008. С. 715. Далее цитируется с указанием страниц в тексте.
2. Цит. по: Сараскина Л. Указ. соч. С. 716.
3. Время и мы. № 88. 1986. С. 181.
4. Солженицын А. Угодило зернышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания // Новый мир. 1988. № 9. С. 75.
5. Солженицын А. Указ. соч. С. 76.
6. Там же. С. 87.
7. Континент. № 18. 1978. С. 345.
8. Континент. № 18. 1978. С. 407.
9. Там же. Специальное приложение. С. 4.
10. Континент. № 18. 1978. Специальное приложение. С. 9.
11. «Получил 6-ю книгу „Континента“. Общее впечатление, прежде всего, — скуки, отсутствия настоящего дара, искры. Эти последние только в удивительной поэме Бродского. Во всем остальном — какая-то органическая пришибленность» (Шмеман Александр, прот. Дневники. 1973-1983. М.: Русский путь, 2007. С. 240).
12. Континент. № 29. 1981. С. 431-432.
13. Шмеман А. Указ. соч. С. 473-474.
14. Знамя. 2008. № 11. С. 201.
15. Цит. по: Сараскина Л. Указ. соч. С. 755.
16. Шмеман А. Указ. соч. С. 614.
17. Континент. № 42. 1984. С. 320.
18. Цит. по: Сараскина Л. Указ. соч. С. 843.
19. Ермолин Е. Жизнь как подвиг // Знамя. 2008. № 11. С. 207.
20. Ермолин Е. Указ. изд. С. 207.
21. Владимов Г. Только что же он сможет один... К возвращению Солженицына // Русская мысль. № 4032 (2-8 июня. 1994).
22. Новый Журнал. № 192/193. 1993. С. 306.