Е. Огнева. «Год смерти Рикардо Рейса как роман-синтез» [М.: Издательство УРАО, 2004]

1980-е годы вошли в историю португальской прозы как годы поисков романного синтеза. В этом русле работали такие писатели, как Фернандо Намора, Урбано Таварес Родригес, Жозе Кардозо Пирес и будущий нобелевский лауреат Жозе Сарамаго. Последний в 1984 г. выпустил роман «Год смерти Рикардо Рейса», в котором синтез, целостность обретаются из воссоединения частей, на первый взгляд, саму идею синтеза опровергающих: здесь есть двойники и призраки, разноголосица эпох. Да и сама история кажется поначалу лишь сосуществованием различных текстов.

На самом деле замысел Сарамаго гораздо более многопланов и причудлив — уже в самом заглавии его романа мы сталкиваемся с двойной мистификацией. Дело в том, что Рикардо Рейс (португальский поэт, стихи которого были опубликованы посмертно в 1942 г.) в действительности никогда не существовал. На самом деле это был гетероним, «другое я» (точнее, одно из многих «других я») величайшего португальского поэта ХХ в. Фернандо Пессоа (1888–1935). И «года смерти Рикардо Рейса» сам Пессоа, умерший в 1935 г., для созданного им поэта придумать не успел. Так что гетероним «пережил» своего создателя. Вернее, история его жизни оставалась незавершенной, пока ее не дописал для нас в своей книге Жозе Сарамаго. Разворачивая перед нами картины последних месяцев жизни «призрачного» Рикардо Рейса, Сарамаго включает в число персонажей романа и его «создателя» — Фернандо Пессоа — продлевая для последнего возможность — уже после смерти! — общаться со своим гетеронимом и влиять на его судьбу. Развитие взаимоотношений Рикардо Рейса с его «прародителем» — одна из интереснейших тем, проходящих через весь роман. Так что, с одной стороны, слова, вынесенные в заглавие романа — химера, а с другой — неоспоримая реальность. Были же написаны и остались в истории литературы «Оды Рикардо Рейса», и 1936 год — бурный, лихорадочный, позорный и будничный — в истории Португалии тоже существовал.

Само заглавие романа — «Год смерти Рикардо Рейса» — задает определенный ракурс освещения грядущих в нем событий: когда на первых страницах романа Рикардо Рейс сходит на пристань в лиссабонском порту, мы уже знаем, что время его жизни жестко ограничено. Поэтому, хотя сам Рейс ведет себя как человек, который не знает об этом, для нас каждый его шаг, жест и слово приобретают особый смысл и трагическое значение, особую ценность и вес — это последние стихи, последние встречи, последние открытия. Любой поступок героя обретает статус экзистенциального выбора. Поневоле присутствует и еще один аспект восприятия событий, почти детективный и жутковатый, хотя и весьма увлекательный. Мы гадаем, как именно, от чего погибнет Рикардо Рейс? Играя с читателем, Сарамаго делает множество тонких обманных ходов.

Узнав о смерти Пессоа, Рейс возвращается на родину с намерением «занять пустующее место» в португальской поэзии, но, как ни странно, пишет свои стихи «в ящик стола», так что даже близкие ему женщины не догадываются, что этот суховатый врач — поэт. Он хочет жить только поэзией, но загипнотизирован происходящими событиями реальной жизни в стране и в мире. И — опять парадокс — не принимает в этой жизни деятельного участия, а только скользит по поверхности, не в силах отвести от нее глаз.

Рикардо Рейс привозит с собой в Лиссабон недочитанную книгу некоего Герберта Куэйна «Бог лабиринта» и на протяжении всего романа безуспешно пытается дочитать ее. Это изящно сделанный детектив, однако, каждый раз что-то отвлекает Рейса, и чтение продвигается медленно. Именно эту книгу Рикардо Рейс захватывает с собой на последней странице романа Сарамаго, уходя «в никуда», в смерть вместе со своим «создателем» Фернандо Пессоа. Жест вроде бы бессмысленный, ибо там, как предупреждает поэт, читать будет невозможно. «Избавлю мир хоть от одной загадки», — отвечает Рейс. Речь идет, конечно, не только о загадке, скрытой в детективном сюжете Куэйна. Дело в том, что сам Герберт Куэйн тоже не кто иной, как своего рода гетероним Хорхе Луиса Борхеса. Аргентинский писатель в 1941 г. создал рассказ «Анализ творчества Герберта Куэйна», где в числе прочих «подарил» вымышленному Куэйну детективный роман «Бог лабиринта» и свои собственные излюбленные художественные приемы — недостоверность разгадки, авторские умолчания, двусмысленность финала, которые насторожат вдумчивого читателя-интеллектуала и заставят его еще раз перечесть весь текст. Жозе Сарамаго выстраивает художественное здание своего романа так же. Рейс не доберется до финала «Бога лабиринта», но неискушенный читатель, даже слыхом не слыхивавший о гетеронимах Пессоа, добравшись до финала книги Сарамаго, насторожится, вспомнит весь текст и поймет, куда Пессоа уводит Рейса, как связаны их судьбы. А читатель-интеллектуал, знакомый с творчеством Борхеса, припомнит, что именно Герберту Куэйну Борхес припишет сюжет собственного рассказа «Круги руин», где герой в финале «с облегчением, с болью унижения, с ужасом» понимает, что сам он только «призрак, который видится во сне кому-то». (В сходной ситуации Рейс у Сарамаго испытал не ужас, а скорее облегчение). «Я — вымысел, живой до боли, сон, хотя мне чувствовать дано...», — писал Фернандо Пессоа, словно предвосхищая «прозрение» своего гетеронима в романе...

О «Боге лабиринта» известно лишь, что это роман о двух шахматистах и убийстве: ни Борхес, ни Сарамаго больше ничего не сообщают. Но и этого достаточно, чтобы возникли ассоциации со стихотворением Рикардо Рейса: «Я помню повесть давнюю, как некогда война сжигала Персию... А в этот страшный час два шахматиста играли в шахматы».

Скрытые, явные, видоизмененные и стилизованные цитаты и образы из этого стихотворения растворены в романе Сарамаго. Идет ли речь о мирном Лиссабоне, о воюющей ли Абиссинии, о соседней Испании — в тексте возникают отзвуки той старинной войны. Это стихотворение для Рейса — программное. Игроки, склонившиеся над шахматной доской, не просто настолько поглощены игрой, что не замечают вплотную подступающую к ним смерть. Они сознательно делают свой выбор, отворачиваясь от безобразия жизни, уходя с головой в чистое наслаждение и искусство игры — другую, свою собственную реальность. Рушится мир, текут реки крови «по стогнам городским», а игроки в персидском саду встречают смерть, самозабвенно глядя на доску... Как тут не вспомнить «последнего игрока в бисер» из стихотворения, внесенного Германом Гессе в приложение к его знаменитому роману! У Гессе в «Игре в бисер» старец на руинах опаленного мира упрямо перебирает бусинки, играя «всеми ценностями и смыслами» культуры — уже погибшей. У Рейса шахматисту так и не удается доиграть свою партию: в сад ворвется вражеский воин и занесет над ним саблю... У Сарамаго пальба по мятежным кораблям станет последним вторжением грозного и реального мира в мирок, который пытался построить и оградить от бурь Рикардо Рейс.

Этим житейским и политическим бурям нет места в его поэзии, основные темы которой — быстротечность человеческой жизни, красота уходящего мига, неумолимый ход времени. Подобно античным поэтам, поклонником творчества которых он является, Рейс уподобляет бескрайнее, необозримое время морской волне, что стирает следы человека на песке. И стоически приемлет свою судьбу, свое бессилие перед лицом вечности. Но в контексте романа Жозе Сарамаго эта философская позиция приобретает двоякое объяснение. Рейс-человек перед лицом агрессивной и пошлой действительности «защищается», возводя между миром и собой стену поэзии и философии... Или по-другому: Рейс-вымысел, сознавая химеричность своего существования, ищет аналогию и опору в мироощущении античных поэтов. Знает он правду о себе или не знает? Исходя из разных предположений на этот счет, можно прочитать роман по-разному, придавая различные оттенки интерпретации поступков и стихов Рикардо Рейса.

Его не оставляет равнодушным атмосфера 1936 года, и он вновь и вновь беспокойно «выглядывает» за стену придуманного им «персидского сада». Рейс у Сарамаго втянут помимо своей воли в водоворот португальской действительности, обречен присутствовать и сочувствовать, принимать и отвергать то, что происходит в жизни Лиссабона в 1936 году. Прежде всего он проходит искушение земной любовью — он, всю жизнь воспевавший идеальную деву. Кредо его поэзии — отказ от страсти, от всего, что потом вызовет сожаление. Ожидание неминуемой грядущей потери делает любовь бессмысленной, дорожить чем-то земным опасно. «Разъединим же руки, чтоб после тоской не томиться...», — вновь и вновь эта мысль звучит в лирике Рейса. «От любого усилья наши слабые руки сбережем...», — говорит он деве. «Ничего в руках не держи», — повторяет поэт самому себе. Образ пустых рук ассоциируется со свободой — свободой выбора и свободой от страданий, неизбежных, если чувства и обязательства привяжут человека к повседневной реальности.

Но с Рейсом это почти успевает произойти. В последние дни жизни ему не удается удержаться над схваткой. Его «горацианские» и монархические взгляды, которыми он так гордился, не могут больше играть роль своеобразного заслона между ним и жизнью, и, полный негодования и сочувствия, вымысел в полной мере становится человеком. Расстрел салазаровским правительством мятежных кораблей замыкает круг повествования: эти корабли стояли на рейде в день приезда Рейса в Лиссабон.

В книге скрупулезно воссоздается атмосфера времени, стиль ретро. Интерьеры гостиниц и ресторанов, машины, кинозвезды и театральные премьеры 1930-х... Популистские акции, вроде присутствия в зале настоящих рыбаков в народных костюмах на спектакле из рыбацкой жизни. Раздача бесплатных пайков — «гуманитарная акция» — в отделении местной газеты... Паломничество в Фатиму, ожидание чуда, которое так и не происходит... Но это «здесь и сейчас» португальской жизни 1936 года, ее живой колорит — не только мастерски выполненная стилизация, фон для духовной одиссеи главного героя, а еще и своеобразная ступенька в будущее, которая закладывается на наших глазах. Происходящее увидено «тогда» — Рейсом и «из перспективы» — всеведущим повествователем.

Голос этого повествователя, некого собирательного «мы», становится основой художественной ткани романа. Границы этого «мы» зыбки и переменчивы. Оно может подразумевать «мы с вами, читатель», «мы с героем», «мы — португальцы», «мы, люди этого поколения». Иногда акцент смещается в рамках одной фразы, создавая эффект разноголосицы, корректируя интонацию. А в зависимости от того, какую маску на данный момент выбирает неуловимый повествователь, читатель угадывает интонацию: в нем то ирония, то горечь. То покаяние, то мудрое терпение... Важно лишь не пропустить этот момент. Уловить переходы, распознать тонкую иронию там, где кончается народная мудрость и начинается массовый самогипноз в эпоху нарождающегося фашизма.

Создавая пастиши и стилизации, растворяя в тексте романа образы и цитаты из Пессоа и Камоэнса, Сарамаго показал, что в искусстве интертекстуальной игры ему мало равных. Сопрягая «гиперкультурный» текст с языком масс-медиа, он воистину ощущает себя в своей стихии и оживляет подшивку газет за 1936 год, усложняя контекст. Смысл стихотворной цитаты, попавшей в новое «поле», корректируется рядом стоящими элементами, будь то газетные клише, будь то диалог поэта с его созданием, «угаданный» Сарамаго.

По словам самого Сарамаго, «одному подавай всеобъемлющие идеи, панораму и перспективу, эпическую монументальность исторического полотна, а другой предпочитает стилистическую изощренность противоборствующих интонаций: нам ли не знать, что на всех не угодишь». Однако в его романе как раз стилистическая изощренность не становится самоцелью, все подчинено «идее», «панораме» и «перспективе», и культура неотторжима от истории.

Все это в совокупности и создает роман-синтез, ставший своего рода эмблемой португальской прозы этого периода.

Огнева Е. В. «Год смерти Риккардо Рейса» Жозе Сарамаго как роман-синтез // Филология в системе современного университетского образования. Материалы научной конференции 22 — 23 июня 2004 года. Выпуск 7 / Университет Российской Академии образования. Филологический факультет. Кафедра истории мировой литературы. Кафедра общего языкознания и русского языка. Редакционная коллегия: Н. А. Литвиненко, О. В. Карпова. М.: Издательство УРАО, 2004. С. 199 — 203.