События
В советской литературе его стали называть «белогвардейцем». Хотя он сам неоднократно подчеркивал, что не принадлежал к белому движению. Тем не менее опубликованный во Франции дневник писателя «Окаянные дни» лишь укрепил за его автором клеймо «непонявшего величия революции » белоэмигранта, человека, не разглядевшего светлого советского будущего. Роман «Жизнь Арсеньева» в Советском Союзе был встречен как слабое произведение, говорили, что талант Бунина иссяк в эмиграции, что он разрабатывает старые темы, остается певцом дореволюционной России и дворянских гнезд. Лишь к шестидесятым годам на Родине писателя публикуются первые критические работы, в которых дается объективная оценка этому произведению.
Среди тех, кто высоко ценил талант И. А. Бунина, проявившийся с новой силой в «Жизни Арсеньева», был Константин Паустовский. Самому Паустовскому также довелось пережить ряд лжесвидетельств, навязывание чуждых тем, в критике же за ним упорно закрепилось
звание советского писателя, воспевавшего успехи СССР и принявшего всей душой революцию. Однако опубликованные в 2005 году журналом «Мир Паустовского» дневники писателя свидетельствуют о резком неприятии Октябрьской революции молодым литератором, а отдельные
неопубликованные части «Книги скитаний» (авторское название «На медленном огне ») говорят о том, что он вынужден был работать в условиях политического гнета и не принимал существующего курса партии. Любопытный материал для размышлений дают дневниковые
записи двух известных современников — И. А. Бунина и К. Г. Паустовского, — а именно: аксиологические параллели в осмыслении исторических потрясений
Определимся с понятием «дневник». «Литературная энциклопедия терминов и понятий» характеризует дневник как «периодически пополняемый текст, состоящий из фрагментов с указанной датой для каждой записи» [1]. В нашей работе мы будем придерживаться этого
определения, хотя в литературоведении существует множество других суждений. Согласимся с ученым С. В. Жожикашвили, утверждавшим, что дневники, отражающие историческую эпоху, являются ее важным свидетельством и обладают «эстетической ценностью, если у пишущего
есть литературный талант» [2]. В нашем случае «эстетической ценностью» обладают дневники И. А. Бунина и К. Г. Паустовского, поскольку представляют взгляды двух художников на историческую эпоху
С первых же дней революционных событий Бунин не скрывал своей гражданской позиции. Он видел в торжестве большевиков гибель России. Это трагическое, в оценке писателя, событие он переживал как личную драму, как конец светлого, чистого и горячо любимого этапа своей жизни.
Паустовский не мог открыто высказывать свое мнение, поскольку тогда он поставил бы под угрозу свою жизнь, а его произведения не были бы напечатаны. Тем не менее в книге «Начало неведомого века» (третьей части «Повести о жизни») все же можно проследить его несогласие с общепринятой в Советском государстве точкой зрения на Октябрьскую революцию. Что касается Февральской революции, то к ней К. Паустовский отнесся «с мальчишеским восторгом» [3]. Романтичность натуры молодого писателя и здесь сыграла свою роль: ему виделись перемены к лучшему, особенно в душах людей. Но жизнь показала, «что человек не так просто меняется, и революция пока что не уничтожила ни ненависти, ни взаимного недоверия» [4]. К октябрьским событиям двадцатипятилетний Константин Паустовский отнесся неоднозначно: «Многое я принимал, иное отвергал, особенно все, что казалось мне пренебрежением к прошлой культуре» [5]. Однако именно это объяснение и фраза: «Первые два-три года Октябрьской революции я прожил не как ее участник, а как глубоко заинтересованный свидетель» [6], на наш взгляд, послужили поводом к тому, чтобы советские критики определили позицию Паустовского в историческом перевороте как молодого неопытного человека, с не сформировавшимся мировоззрением. Например, критик А. Ф. Измайлов так объясняет «политическую несознательность» писателя в то время: «Молодому Паустовскому трудно было ориентироваться в сложной общественной жизни тех лет, что вынуждало его порой оставаться лишь свидетелем событий, вместо того, чтобы быть их активным участником» [7]. Критик В. С. Ильин, причисляя Паустовского к писателям рабочего класса, объяснял: «И это, можно смело сказать, благодаря Октябрьской революции, которая помогла ему сблизиться с народом» [8]. Названный исследователь определил Паустовского в 1917 году как; «безучастного в то время к вопросам политики, к общественному движению в стране» [9]. Трудно представить, что речь идет о человеке, который прошел Первую мировую войну санитаром, то есть видел ее ужасы, человеческие страдания, смерть не только солдат, но и женщин, детей. К тому же следует учитывать, что книга «Начало неведомого века» была написана в 1956 году, когда ее автору было уже шестьдесят четыре года, и тот факт, что в ней нет восторженной оценки Октябрьских событий человеком, прожившим большую и интересную жизнь, советским писателем, говорит о многом.
Еще более интересным является сопоставление дневниковых записей Паустовского того периода и «Окаянных дней» Бунина. Большинство записей Паустовского велись «телеграфным» стилем и были опубликованы лишь недавно, а Нобелевский лауреат всегда оформлял свои мысли традиционным художественным слогом и некоторые из его записных книжек были опубликованы еще при жизни их автора. Несмотря на такую разницу в стиле письма и судьбе дневников, а также на тот факт, что в 1917 году Бунину исполнилось 47 лет, а Паустовскому — 25, чувства и мысли писателей были порой тождественны. Например, у Бунина описание Москвы 1917 года в «Окаянных днях»: «Всем существом понял, что такое вступление скота и зверя победителя в город. <...> Лица хамов, сразу заполнивших Москву, потрясающе скотски и мерзки. День темный, грязный. Москва мерзка как никогда» [10]. У Паустовского в дневниках находим: «Дикая, монгольская, бесстыдная Россия. Позор. Пакгаузы, серая, дождливая Москва. <...> Трамваи — люди хуже скотов. <...> Нужно уметь ловко вгрызаться в горло друг другу» [11]. Оба писателя отметили те изменения в облике столицы России, которые вынудили обоих уехать на юг, в Одессу.
Описывая большевиков и их сподвижников, Бунин и Паустовский рисуют неприглядный портрет пьяных, бескультурных, развращенных полулюдей, в лицах которых преобладают черты первобытного человека: «А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно ассиметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, — сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме!» (Бунин «Окаянные дни») [12]. Из дневника Паустовского 1917 года: «Пьяные солдаты. Все гудит матерной бранью — рождается большевизм» «вошли большевики. С гармошками, руганью, в обнимку с бабами» [13]. Из дневника Ив. Бунина 1918 года: «Ах, сволочь паскудная! На войну идут и девок с собой берут! » [14]. Толпа, в которой разбудили низкие, первобытные начала, заполняет улицы, наполняя город своими звуками, цветом, запахами, характеризующими смутное время: это характерный набор звуков, который трудно назвать музыкой («Поют марсельезу, словно кого-то хоронят» [15], «дикая музыка», «крик пьяного дикаря », «музыка играет заунывно, развратно-томно, потом лихо» [16]), темные, серые краски («фасад театра темен, погребально-печален, черно-синее небо, Никитская без огней, могильно-темна, черные дома» [17]), запахи тлена, разложения (грузовики — «смердящие животные» [18], кандидат в депутаты нового правительства «дышит огнем вонючим» [19], «вонючие возчики» [20]). Пространственно-временной континуум сгущается, теряются привычные рамки. Это усугубляется тем, что часы переведены: «Для экономии электричества часы по приказу правительства сильно передвинули назад. Солнце заходило в четыре часа дня» [21], «восемь часов вечера, а „по-советскому“ уже половина одиннадцатого» [22].
Пространство представляет собой враждебный мир, который разорван на части: рядом играет «лихая» музыка, где-то слышны выстрелы, на соседней улице идут похороны, во дворе играют свадьбу. Неоднородность пространства подчеркивается тем, что среди враждебной стихии черного, пустого, угрюмого возникают островки светлого мира, связанного со стариной, православием: «Но вот тихий переулок, совсем темный, идешь и вдруг видишь открытые ворота, за ними, в глубине двора, прекрасный силуэт старинного дома, мягко темнеющий на ночном небе, которое тут совсем другое, чем над улицей» [23]. Поскольку дома разрушены, разграблены, ежедневно охраняются и подвергаются обыску, они больше не являются защитой для человека. Людей тянет в церкви, которые представляют собой часть светлого мира, дают веру в чудо, в возможность повернуть все вспять: «И так крепко крестишься, молишься так напряженно, до боли во всем теле, что кажется, не может не помочь Бог, чудо, силы небесные» [24]; «хочется молиться в теплых блещущих матовым золотом, полутемных соборах. Молиться и знать, что за папертью идут в голубых огнях и снегу тихие площади Кремля, живет быт, пушистые снежинки падают на бархатную девичью шубку. Молиться» [25].
Но чуда не происходит. Сжатый, напряженный пространственно-временной континуум давит на человека, он теряет свое лицо, опускается: «Нет пола. Есть голодное существо, одетое в рваную шубу, с потухшими глазами. Почти все не моются по два месяца. <...> Женщины внушают только отвращение грязью, затасканными подолами, слезящимися глазами, точно так же, как и обросшие, несвежие мужчины» [26]. «Вы взгляните как прежний господин или дама теперь по улице идет; одет в чем попало, воротничок смялся, щеки небритые, а дама без чулок, на босу ногу, ведро с водой через весь город тащит — все, мол, наплевать» [27]. Люди носят одежду, снятую с мертвых, за кусок хлеба продают свою душу, ведут себя так, что ощущается скорое наступление конца, смерти. Модель пространства революционного города представляет собой воронку, в которой хаотически вращаются каторжники, интеллигенты, рабочие, крестьяне, военные, священники. Центром этой воронки становится порт, из которого виден стоящий на горизонте французский броненосец. Население города поминутно притягивается к этой точке, как к последней возможности уйти в другой, заграничный, мир, беспристрастно взирающий на бесчинства, происходящие в городе, глазами моряков французского судна. Броненосец — это ворота в другое пространство, надежда на возможное спасение. В этом хаосе художник чувствует себя лишним, он не находит себе места: «Подумать только: надо еще объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду я служить в какой-нибудь Пролеткульт! » [28], «Я совершенно не создан для службы, для канцелярщины, для сидения за столом» [29]. Чувство неприкаянности порождает болезненно-тоскливое ощущение: «Когда выходишь, идешь как при начале тяжелой болезни» [30], «Я болен. Тоска стала непрерывной» [31]. Попытка разорвать замкнутый круг нового миропорядка, вырваться из воронки революционного хаоса приводит обоих художников к воспоминаниям о былой, светлой, упорядоченной жизни, к вечным, вневременным ценностям. «Да, я последний, чувствующий это прошлое, время наших отцов и дедов <...> Обрывки мыслей, воспоминаний о том, что верно уже вовеки не вернется <...> и я дышал этой березовой и полевой, хлебной сладостью и всей, всей прелестью России...» [32]; «На днях был странный сон. Снова я в старом, помещичьем доме <...> теплом и уютном. <...> Около крыльца пилили сосну, и ее смолистый запах, снега, теплые предвечерние отсветы в окнах дома — все это было до того родное, русское, далекое от „интернационализма“, что я заплакал во сне от детской, беспомощной тоски» [33].
Каждый из художников ищет в своем внутреннем мире ответ на вопрос «Что будет дальше? Каков выход?». В дневниковых записях Бунина нет прямого однозначного ответа. Они лишь подводят к мысли о том, что дальнейшее пребывание в хаосе революции может обернуться смертью и единственной возможностью ее избежать является попытка уйти вслед за французским броненосцем. Записные книжки Паустовского также не содержат единозначного решения. Как и дневники Бунина, они дошли до сегодняшнего дня не полностью, многие из них были утеряны. В «Повести о жизни» дается следующее объяснение тому, почему художник Паустовский остался в стране, раздираемой гражданской войной и красным террором: «Это — дело совести. Я считаю, что никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя бросать свою страну. И свой народ» [34]. Название очередной книги «Повести о жизни», в которой рассказывается о событиях после 1920 года, — «Время больших ожиданий» — тоже объясняет, почему Паустовский остался в России. Ему было двадцать восемь лет, он верил в то, что социализм, более свободный и справедливый государственный строй, чем монархия, упорядочит захлестнувший страну хаос, «но большевизму так и не удалось освободиться от недостатков прошлых государственных структур — алчности, пренебрежения к личности, глухоте к чужому мнению» [35]. Бунину в это же время было пятьдесят лет. Ему не верилось в возможность преобразований, и он понимал, что рассчитывать на то, что власть пролетариата закроет глаза на его дворянское происхождение, не приходится. В отличие от Паустовского он не мог рисковать. Несмотря на то, что дальнейшие судьбы писателей разойдутся и им придется работать в разных странах, их будет связывать любовь к той России, которая навсегда погибла в 1917 году.
Чувство любви к своей Родине, народу, предкам питало все творчество И. А. Бунина и породило в эмиграции роман «Жизнь Арсеньева», а Паустовскому помогло выстоять в годы Сталинских репрессий и Второй мировой войны, написать «Повесть о жизни». В романе воссоздается эпоха конца XIX — начала XX веков, увиденная дворянином Арсеньевым, остро чувствующим свою принадлежность, прежде всего XIX столетию; в повести показана картина эпохальных событий XX столетия, нарисованная участником и свидетелем исторических потрясений — молодым писателем Паустовским.
Нельзя сказать, что оценки двумя художниками исторических и культурных деятелей всегда совпадали. Так, например, Бунин резко отрицательно относился к творчеству модернистов, почти физически ненавидел Маяковского, Блока, серьезно разошелся во взглядах с Горьким и не принимал его произведений после 1917 г. Паустовский, напротив, восторженно отзывался о Горьком, присутствовал на похоронах Маяковского, отмечал его одиночество, неизменно высокую оценку давал творчеству Блока. Однако на протяжении 1917-1920-х годов мировосприятие, ощущения, чувства двух писателей были похожими. Примечателен тот факт, что именно в это время происходят сразу две встречи писателей (в 1917 году — заочное общение по переписке и в 1920 году — встреча в редакции газеты «Новое слово»).
Анализ мыслей, доверенных только дневникам, которые приходилось постоянно прятать, позволяет говорить о духовной близости их авторов, основанной на гуманистическом воспитании, о родстве их мировосприятия и социокультурных оценок времени.
- Литературная энциклопедия терминов и понятий / Под ред. А. Н. Николюкина. М. 2001. С. 232.
- Там же.
- Паустовский К. Г. Собр. соч.: в 9 т. М., 1982. Т. IV. С. 518.
- Там же.
- Там же.
- Там же.
- Измайлов А. Ф. Наедине с Паустовским. Л., 1990. С. 13.
- Ильин В. С. Константин Паустовский. М., 1967. С. 25.
- Там же.
- Бунин И. А. Окаянные дни: Повести. Рассказы. Воспоминания. М., 2004. С. 48.
- Паустовский К. Г. Дневники
1916-го — начала 1917 гг. // Паустовский К. Г. Повесть о жизни: В 3 т. М., 1993. Т. I. С. 603. - Бунин И. А. Окаянные дни. С. 150.
- Паустовский, К. Г. Дневники
1916-го — начала 1917 гг. С. 609,611. - Бунин И. А. Окаянные дни. С. 78.
- Паустовский К. Г. Дневники
1916-го — начала 1917 гг. С. 606. - Бунин И. А. Окаянные дни. С. 122,142.
- Там же.
- Там же. С. 86. 19 Там же. С. 146.
- Паустовский К. Г. Дневники
1916-го — начала 1917 гг. С. 603. - Паустовский К. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1982. Т. IV. С. 519.
- Бунин И. А. Окаянные дни. С. 93.
- Там же. С. 72.
- Там же. С. 88.
- Паустовский К. Г. 1920 год. Из дневника // Мир Паустовского. 2005. № 23. С. 7.
- Там же.
- Бунин И. А. Окаянные дни. С. 149.
- Там же. С. 105.
- Паустовский К. Г. 1920 год. Из дневника. С. 7.
- Бунин И. А. Окаянные дни. С. 93.
- Паустовский К. Г. 1920 год. Из дневника. С. 8.
- Бунин И. А. Окаянные дни. С. 131.
- Паустовский К. Г. 1920 год. Из дневника. С. 11.
- Паустовский К. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1982. Т. IV. С. 702.
- Паустовский В. К. Под знаком Бабеля // Паустовский К. Г. Время больших ожиданий. Повести. Дневники, письма. Н. Новгород, 2002. Т. I. С. 39.
Г. М. Благасова. Ю. В. Курбатова.