noblit.ruКлод Симон долгое время отрицал, что пишет романы в стиле французского нового романа, по сути, считая, что новый роман – это не лучший термин, которым критики ошибочно объединили творчество ряда французских авторов, включая Натали Саррот, Алена Роб-Грийе и Маргерит Дюра, чей литературный стиль, темы и интересы, по мнению Симона, весьма различны. Тем не менее до получения Нобелевской премии в 1985 году Симон был больше всего известен именно как «новый романист». Литературные критики и академические исследователи приписывали ему все от одержимости философией абсурда до склонности к нигилизму. Символизм его работ широко изучался, даже избыточно в глазах самого Симона, который отвергает все интерпретации его произведений, представляя себя откровенным и прямолинейным писателем, который черпает материал из того, что предоставляет жизнь. Выходит, однако, нечто вызывающее, причудливое. Предложения длятся страницами, целые пассажи идут без знаков препинания. Он всегда лиричен. Чуть чаще Симон рисует реальность смерти и разложения, обычно на фоне войны. Он отвергает традиционные романы 19-го века и принимает Достоевского, Конрада, Джойса, Пруста и Фолкнера, чью глубоко насыщенную, навевающую воспоминания работу с языком он берет на вооружение. Объекты и сцены отзываются эхом друг в друге, повторяются, сменяются и кропотливо исследуются со многих углов обзора; время бежит назад, вперед и снова назад со сменяющимися точками зрения.
Клод Симон родился в 1913 году в Антананариву на Мадагаскаре и воспитывался в Перпиньяне во Франции. Его отец погиб в сражении, когда Симону было меньше одного года. Осиротевшего в 11 лет, его отправили в школу-пансион в Париже, однако лето он проводил с родственниками. Молодым человеком он недолго изучал живопись и ездил в Испанию во время гражданской войны, где он примкнул к республиканцам. Он однажды сказал, что обратился к писательству потому, что понял – это будет легче, чем живопись или революция. Симон начал литературную карьеру в канун Второй мировой войны c романа «Плут», однако был призван в армию прежде чем успел закончить рукопись. Во время службы он едва выжил, когда анахронично экипированный эскадрон французской кавалерии встречался с немецкими танками верхом на лошадях, вооруженный саблями и винтовками. «Плут» в итоге был опубликован в 1945 году. Симон получил наследство и к окончанию войны смог целиком посвятить себя писательской работе.
Его произведения много переводились, десять книг было переведено на английский, включая романы «Трава» (1960), «Дороги Фландрии» (1961), «Дворец» (1963), «История» (1968), «Сопровождая тела» (1974), «Триптих» (1976), «Георгики» (1989), «Приглашение» (1991) и «Акация» (1991).
В настоящее время Симон живет в Париже, где он провел большую часть своей взрослой жизни. Лето он проводит на юге Франции, недалеко от города Перпиньян, где он вырос. Материал для интервью собирался в основном по почте в течение весны и лета 1990 года. Небольшая заключительная встреча была организована в светлой и просторной гостиной скромно обставленной парижской квартиры Симона, расположенной на пятом этаже многоквартирного дома в пятом округе. На белых стенах висели художественные работы; обстановка несла в себе легкое напоминание о том мрачном мире, который Симон описывает в своих книгах.
- Вы бы описали свое детство как счастливое?
- Моего отца убили во время войны, в августе 1914 года, а моя мать умерла, где мне было одиннадцать, после чего я был отправлен, как учащийся школы-пансиона, в религиозное учреждение с очень строгой дисциплиной. Хотя я осиротел в очень юном возрасте, я рассматриваю свое детство как вполне счастливое – благодаря той любви, которую изливали на меня мои дяди, тети и кузены.
- Как назывался пансион?
- Коллеж Станислас, который вообще-то был парижской грамматической школой. Моя мать была очень набожной и хотела, чтобы я получил религиозное образование.
- Это учреждение как-то повлияло на вас в эмоциональном или интеллектуальном плане?
- Я стал атеистом. Это, как мне кажется, очевидно в моих книгах.
- Каким сформировало вас это формальное образование?
- Я получил то, что можно было бы назвать «культурной базой» - латинский язык, математика, естественные науки, география, литература, иностранные языки. Громадный недостаток среднего образования во Франции состоит в том, что никто практически ничего не рассказывает об искусстве – музыке, живописи, скульптуре, архитектуре. Например, меня заставляли учить сотни стихов Корнейя, однако никто не рассказывал о Никола Пуссене, который был куда более значительным.
- Вы сражались на стороне республиканцев во время гражданской войны в Испании, однако разочаровались и покинули это дело. Почему?
- Я не сражался. Я прибыл в Барселону в сентябре 1936 года, «пытаясь быть больше зрителем, чем актером в тех комедиях, что разыгрываются в мире». Это один из принципов, сформулированных Декартом. Когда он писал это, слово «комедия» означало любую театральную постановку, как комическую, так и трагическую. Для Декарта, который жил, строго наблюдая за слабостями и страстями людей, это слово имело слегка уничижительный и иронический оттенок. Бальзак тоже использовал это слово, объединив им ряд своих книг – «Человеческая комедия», которая фактически посвящена трагическим эпизодам. Наиболее печальными составляющими гражданской войны в Испании были ее эгоистические мотивы, скрытые амбиции, которым она служила, и акцент на пустословии, сделанный обеими сторонами. Казалось, что это комедия – ужасно кровавая – но все же комедия. И все же, учитывая масштаб убийств и вероломства, я лично не могу квалифицировать ее как комедию. Что меня привело туда? Естественно моя симпатия к республиканцам, но также и мое любопытство увидеть гражданскую войну и посмотреть, что случится.
- В вашей жизни нередко выпадала огромная удача. Вы были одним из немногих выживших кавалерийцев в битве на Мёзе в 1940 году, которая происходила на том же самом поле, где погиб ваш отец. Взятый в плен немцами, вы сбежали через шесть месяцев и затем помогали сопротивлению. После этого вы вернулись в сельское семейное имение, и наследство позволило вам посвятить себя исключительно писательскому ремеслу.
- Всю мою жизнь мне сопутствовала невероятная удача. Заняло бы много времени перечисление всех случаев, однако этот эпизод выделяется из всех. В мае 1940 года мой эскадрон попал в засаду немецких танков. Под огнем был отдан дурацкий приказ: «сражайтесь, спешившись», за которым немедленно последовал другой «по коням, галопом!» Как только я поместил ногу в стремя, седло заскользило. Вот уж не повезло, подумал я, прямо посреди сражения! Однако именно это спасло меня: спешившись, я оказался в мертвой зоне, под линией, где никто не мог меня поразить. Большинство тех, кто сел на коней, были убиты. Я мог бы рассказать вам еще о десяти или двенадцати случаях, когда мне сопутствовала похожая удача. Часто, как в случае этой засады, можно подумать, что плохая удача обернулась хорошей. Поль Валери писал: «Когда все имеет смысл, наша жизнь представляет собой лишь серию случайностей, на которые мы даем более и менее подходящие ответы».
- Как вы сбежали из немецкого тюремного лагеря?
- Мне удалось попасть на поезд, на котором немцы отправляли на зиму заключенных во фроншталаг. Лагерь плохо охранялся. Сразу после того как я прибыл, я убежал при полном дневном свете, проскользнув мимо двух немецких часовых в лес. Оттуда, прячась, я достиг линии демаркации.
- Чем вы занимались в сопротивлении?
- Я не был в самом сердце его. Центр военной разведки национального освободительного движения, руководимый полковником Вобаном, размещался в моей квартире, по адресу 148 бульвара Монпарнас. Это происходило с апреля 1944 года до освобождения. Моя роль была пассивной – быть хозяином. После второй мировой войны я жил в Париже. Летом я жил в Перпиньяне, на востоке Пиренеев. Я владел небольшим количеством виноградников, за которыми следил из Сальса в пятнадцати километрах к северу от Перпиньяна. Я продал эту землю, однако по-прежнему имею дом в деревне, где провожу лето.
- Когда вы впервые начали писать?
- Точно не знаю. Думаю, во время военной службы.
- Что заставило вас написать первый роман?
- Амбиция написать роман.
- Вы говорили: «наше восприятие мира искажено и неполно… наша память избирательна. Писательство превращает…» Это превращение все же обладает терапевтическим действием? Вы рассматриваете писательство как род терапии?
- Нет, я пишу только для удовольствия, ради того, чтобы что-нибудь сделать, и естественно, в надежде быть прочитанным. И очевидно, что эта надежда не полностью напрасна, коль скоро сейчас у меня во многих странах тысячи читателей.
- Оказало ли творчество Сартра и Камю значительное влияние на вас?
- Я считаю творчество Камю и Сартра совершенно бесполезным. Произведения Сартра, сверх того, нечестны и злобны. Если бы надо было признать чье-либо влияние, то я назвал бы Достоевского, Чехова, Джойса, Пруста и Фолкнера. Все мое творчество проистекает из личного опыта.
- Героя вашего первого романа «Плут» описывали как очень близкого к Мерсо из «Постороннего».
- «Плут» был почти закончен к весне 1941 года, гораздо раньне «Постороннего» Камю. Я встретил своего первого редактора, Эдмона Бомселя, во время войны. Он был евреем. Его издательский дом “The Sagittarius” конфисковали немцы. Он был беженцем в южной зоне и просил меня подождать конца войны, чтобы опубликовать «Плута». Я согласился. Таким образом, нет совершенно никакой связи или влияния со стороны Камю.
- Вы упоминаете влияние Фолкнера, Джойса и Пруста на ваше творчество. Вас не донимают некоторые критики, считающих вас имитатором?
- Те, кто пишет в той или иной степени тупые или злобные статьи оставляют меня полностью равнодушным. Если бы я обращал на них внимание, то не закончил бы работу, которая принесла мне Нобелевскую премию.
- Некоторые утверждают, что сразу после «Весны священной», написанной в пятидесятых, вы стали «новым романистом».
- Поскольку большинство профессиональных критиков не читают книг, о которых говорят, целые горы чепухи были сказаны и написаны о новом романе. Этот термин отсылает к группе французских авторов, которые считают, что общепринятые и академические формы романа несостоятельны, так же, как считали Пруст и Джойс задолго до них. Независимо от этого общего отказа от старого романа, каждый из нас говорил собственным голосом. Эти голоса очень различны, но это не мешает нам испытывать взаимное уважение и чувствовать солидарность друг с другом.
- Что отличает ваш голос от других новых романистов?
- Начиная с «Травы», мои романы все больше и больше основываются на моей жизни и почти не обращаются к вымыслу – в конце концов, они не содержат его вообще.
- Если бы потребовалось приклеить ярлык к вашему творчеству, какой бы он был, если не новый роман?
- Ярлыки всегда опасны. Вы вынуждаете меня повториться: если и есть что-то новое в романе, то в этом веке, после того, как прошли времена басни, оно связано с Джойсом и Прустом.
- Вы однажды сказали, что вам наскучил реализм девятнадцатого века. Свой стиль письма вы выбрали, чтобы противодействовать ему и чтобы написать роман, действительно отражающий реальность?
- Нет такой вещи как «реальное» отражение «реальности». За исключением, может быть, алгебраических формул. Все литературные школы утверждают, что они более реалистичны, чем их предшественники. Кто знает, какова реальность? Импрессионисты перестали претендовать на изображение видимого мира и представили публике «импрессии», которые они в нем увидели. Если верно, что мы воспринимаем внешний мир только обрывками, то полотна кубистов «синтетического» периода реалистичны. Еще более реалистичными являются «коллажи» Швиттерса, Раушенберга, Невельсон.
- Почему выбрали свой стиль письма?
- Я не выбирал. Я пишу как умею. Мне повезло иметь дело с гением издательского дела Джеромом Линдоном. Он владеет небольшим издательством “Les Editions de Minuit” в Париже, которое насчитывает всего девять сотрудников. Я пришел к ним через Алена Роб-Грийе, которого встретил, когда отдыхал. Он попросил дать ему прочесть «Ветер», который я тогда заканчивал. Ему понравилось, и он воодушевил меня опубликовать его в “Les Editions de Minuit”, с чем я согласился, потому что они публиковали авторов, которых я высоко ценил, таких как Беккет, Бютор, Пинже и сам Роб-Грийе. За последние годы с этим издательством было связано два Нобелевских лауреата – Сэмюэль Беккет и я.
- Вы быстро пишете?
- Нет. Очень медленно.
- Вы делаете заметки, ведете дневник?
- Я делаю очень мало заметок. И я никогда не вел дневник. Моя память прежде всего визуальна.
- Что вы хотите, чтобы читатель почерпнул из ваших книг?
- Они ничего не почерпнут. Мне нечего до них донести. Я надеюсь только, что они получат удовольствие. Характер этого удовольствия трудно определить. С одной стороны, это то, что Ролан Барт называл «узнаванием» - узнавание чувств и эмоций, которые читателю известны из собственного опыта. С другой стороны, это открытие того, что читатель не знал о себе. Иоганн Себастьян Бах называл такой род удовольствия «ожидаемым неожидаемым».
- Как вы работаете?
- Я пишу шариковой ручкой (Stabilo-Stylist 188), после чего пользуюсь пишущей машинкой. Создание книги сопряжено у меня с большими трудностями. Мои фразы образуются шаг за шагом, они пишутся и стираются, поэтому использование пишущей машинки невозможно.
- Вы следуете регулярному расписанию, выделяя на работу какое-то определенное количество времени?
- После обеда я начинаю работать около половины четвертого и работаю до половины восьмого или восьми.
- Вы однажды сказали: «Это время, когда я начинаю битву со словами, которые иногда появляются передо мной».
- Именно. Каждый раз у меня в голове есть неопределенный замысел, который постепенно меняется к лучшему по мере работы.
- Это правда, что вы пользуетесь разноцветными карандашами, чтобы прослеживать каждую нить повествования?
- Структура моих книг доставляет мне немало неприятностей. Работая над «Дорогами Фландрии» я каждую тему и образ обозначал своим цветом. Делая так, я мог визуализировать все целиком, изменить его, улучшить то, как проявляются характеры, смены сцен, повторы и выход актеров на поклон. Однажды композитор Пьер Буле сказал, что моя главная проблема – это, наверное, периодичность, которая в музыке выражается частотой повторов темы или припева, если допускать изменения тона. Буле был в точности прав. Он не встретил много повторов в моих книгах, но понял, что моя трудность состоит в их компоновке.
- Если вы испытываете трудность в запоминании развития сюжетной линии, то как вы можете рассчитывать, что ее запомнит читатель?
- Если он не в состоянии проследить ее и книга скучна для него, то почему бы ее просто не выкинуть? Это ведь просто. Я так всегда поступал, когда книга не доставляла мне удовольствия. Мы живем в демократическом обществе. И можем выбирать для чтения то, что нам нравится.
- В ранних романах, таких как «Трава» и «Дороги Фландрии» вы пишете длинными и сложными предложениями. В последнее время предложения стали проще и вы отказались от абзацев. Что заставило вас изменить стиль?
- Мои замыслы каждый раз различны. Повторять одно и то же неинтересно.
- Вы заранее выбираете точку обзора в своих романах, или она появляется по мере того как вы пишете?
- Когда я начинаю роман, я вижу его очень неопределенно, и замысел развивается, становясь все лучше по мере работы, но не потому, что герои диктуют свое поведение, как о том заявляют некоторые слабоумные романисты, а потому что язык беспрерывно открывает новые горизонты. Много лет назад я сказал в одном интервью: «Роман пишется сам, я пишу его, и он пишет меня».
- Критики говорили, что у вас два типа героев – один, который борется с порядком, и другой, который принимает его, и этот конфликт между ними находится в центре ваших книг.
- Такого рода вопросы надо задавать философам. Я же романист. Еще раз: меня интересует не почему происходят вещи, а как.
- То есть вы не считаете себя философом?
- Определенно нет. Я даже не изучал философию в высшей школе. Я изучал математику. В целом философия вызывает у меня сомнения. Платон советовал изгонять поэтов из городов; «великий» Хайдеггер был нацистом; Лукаш был коммунистом, а Ж.П. Сартр писал: «любой антикоммунист – собака».
- Как вы полагаете, это возможно или по-идиотски искать людям счастье в своей жизни?
- Нет, это не по-идиотски. Это по-человечески. Хотя Флобер говорил: «Идея счастья заставила пролиться немало слез».
- Когда вы были счастливы больше всего?
- Много и по-разному… в любовных или сексуальных отношениях, при чтении хорошей книги – Пруст всегда приводит меня в состояние восторга, - при созерцаии картины, наслаждении архитектурой, прослушивании музыки… потребует много времени все перечислить… Может быть, моими самыми счастливыми днями были те, когда осенью я сбежал из тюремного лагеря… жил вне закона.
- Для персонажей ваших романов секс всегда эмоционально выхолощен и деструктивен. Однако изображаете вы сексуальный акт очень эротическим.
- Основная слабость большинства эротических романов заключается в том, что в них изображаются общепринятые герои, бесхребетные щенки, лишенные глубины – неизбежные маркизы, английские лорды, мультимиллионеры, лакеи и лесники, для которых эти сексуальные акты просто случаются и все, и по этой причине лишаются формы… Мне интересно изображать сексуальные сцены, которые перемежают другие, неэротические (как и происходит в жизни). Я пытался писать так несколько раз. Но печально, что так много табу окружают секс, и становится трудно говорить о нем. Необходимо найти тон, дистанцию. Такие вещи как манерность, насмешка или лирический восторг, которые могут повредить произведению на другие темы, становятся совершенно неприемлимыми в эротических книгах. То, что имеет отношение к частной жизни, превращается в нечто откровенно нелепое, как в знаменитой «Истории О»… И вспомните фрагмент из «Бесов» Достоевского, когда после того как Ставрогин рассказывает о в высшей степени эротическом и метафизическом эпизоде изнасилования и желанном самоубийстве маленькой девочки, Тихон просто спрашивает его, не считает ли он это нелепым.
- В ваших романах вы постоянно обращаетесь к теме неотвратимости смерти, исчезновению всех вещей и бесполезности жизни. Если жизнь действительно так пуста и бессмысленна, зачем тогда писать о ней?
- Андре Мальро, которого я вообще не сильно ценю, сказал: «Человек единственное животное, знающее о неизбежности смерти». Жизнь не настолько «бессмысленна». Действительно, даже наоборот, именно по этой причине ее и следует ценить. Зачем писать? Чтобы писать. Что-то создавать. Лучший ответ на этот вопрос был дан Сэмюэлем Беккетом: «Это все, на что я гожусь». Если жизнь иногда бывает трудна, полна неудач и страданий, то я кое-что знаю об этом: я сражался на войне, был заключенным, принужденным работать в трудовом лагере, плохо питался, позже тяжело болел – но я также знаю, что в жизни есть много места для радости и удовольствия.
- Хорошо, тогда какова роль писателя в обществе?
- Менять мир. Каждый раз, когда писатель или художник что-то «говорит» миру несколько иным, новым способом, мир меняется. «Природа подражает искусству», говорил Оскар Уальд. И это не просто острота. Помимо прикосновений, человек постигает мир посредством его представлений, которые… дает живопись, литература, алгебраические формулы и так далее.
- Вы интересуетесь национальной и международной политикой?
- Мне интересна политика, но я не усердствую. Сегодня политика, как кажется, больше чем когда-либо управляется экономическими реалиями. Роль политических лидеров сводится к роли администраторов. Горбачев не по идеологическим причинам пытался создать политическую систему, отличную о той, что была создана его предшественниками, причина в том, что Советский Союз столкнулся с экономической катастрофой. Когда события превышают порог терпимости (как, например, война и репрессии Франции в Алжире а 1950-х), я демонстрирую свою оппозиционный взгляд.
- Вы дважды претендовали на Нобелевскую премию по литературе. Был даже шумный публичный протест, когда вам не удалось ее получить в 1983 году. Каковы были ваши ощущения, когда вы ее получили в 1985 году?
- Был чрезвыщайно польщен. Если честно, некоторые не сумели скрыть чувства недовольства. В литературных кругах Франции это выглядело так, как будто кто-то заставил их проглотить ежа целиком со всеми иголками. Например, один коллега, «друг», рассказал The New York Times, что он заставил меня убрать каждую вторую главу из моих романов, благодаря чему они стали более читаемыми. И все же Нобелевская премия. Замечательный подарок судьбы, скажу я вам! Это настоящая удача, когда нечто подобное происходит с вами в возрасте 72 лет, когда ваша голова уже поворачивается со скрипом. Неожиданно на вас сыпятся слава и деньги! Лавина приглашений со всего мира! Это может вызывать стресс и восхищение. После получения Парижской литературной премии за гораздо меньшие заслуги, некоторые писатели на всю жизнь теряли способность писать. Ларс Жилленстен, секретарь Шведской академии, сказал мне в Стокгольме: «А теперь – пишите, пишите… Большинство после премии ничего не пишет». Таким образом, «после премии» я написал большой роман «Акация», опубликованный прошлой осенью, который критики от коммунистов до крайне правых, включая католиков, назвали лучшей моей книгой.
- Вы часто определяли себя как писателя-любителя. Написав четырнадцать романов, во по-прежнему считаете себя любителем?
- Написание романов – это не профессия. Писатель не получает месячную или годовую зарплату от начальника. Профессионал – это тот, кто приобрел определенное число навыков, которые позволяют ему быть уверенным в том, что он получит какую-то отдачу, поддающуюся подсчету. Мясник выучился резать мясо, доктор – диагностировать заболевания, каменщик – строить стены, и все это согласно разнообразным правилам. А в искусстве нет правил. Наоборот, часто задачей является их нарушение. Без каких-либо гарантий. Следовательно, я являюсь любителем, которому чудесным образом время от времени даруют деньги.
- Тогда как бы вы определили профессионального писателя?
- Журналист, критик, на которого возложена обязанность регулярно писать за заранее определенную плату. Также авторы бестселлеров, которые пишут с целью понравиться самой широкой публике и получать за это постоянное вознаграждение.
- В некоторых пассажах «Дорог Фландрии» вы описываете слова как бесполезные. Вы так считаете?
- Необходимо поместить это в контекст. Персонаж «Дорог Фландрии», который говорит эти слова, - это заключенный в лагере, изможденный, голодный, покрытый вшами. В таких обстоятельствах слова не кажутся имеющими большую ценность. Однако в этом нет ничего нового. «Голод не тетка», как гласит старая французская поговорка. К счастью, сейчас я живу не в лагере, а в относительно цивилизованном обществе. Но говоря так, я продолжаю думать о мерзостях, которыми отличилось это столетие – Аушвиц, Гулаг - которые показали, что человеческая жизнь не стоит ничего, а «гуманистический» дискурс более не приемлем. Отсюда проистекает моя склонность к описаниям и мое недоверие к качественным прилагательным, и аналогично комментариям и анализу, психологическому или социальному. Если бы я осмелился к ним прибегнуть, я бы окружил их обилием «может быть», «без сомнения» и «как если бы».
- Вы говорили, что любой может сделать то же, что и вы, если бы имел намерение работать так же много. Имеете ли вы в виду, для врожденного таланта здесь нет места, и все, что нужно – это упорство и тяжелый труд.
- Если не принимать во внимание некоторый уровень элементарного образования, я думаю, что по большому счету каждый может сделать то же, что и я, если будет много работать. Определенно существуют вкусы, предрасположенности… к математике, бизнесу, медицине или рисованию… или даже к лени…
- Молодые люди спрашивают у вас совета о том, как стать писателем?
- К счастью, нечасто.
- Но если спрашивают, то что вы им говорите?
- Выйти на улицу, пройти двести метров, вернуться домой и затем попытаться написать (и описать) все, что они видели (или думали, о чем мечтали, что вспомнили или вообразили) во время этой прогулки.
- В 1970 году вы опубликовали «Слепой Орион», который был назван вашим литературным манифестом.
- Он им не был. По требованию редактора в маленьком предисловии я поместил кое-какие свои идеи относительно писательства. Но очень коротко. Едва ли на восемь страниц.
- Что означает название?
- В Стокгольме я говорил, что писатель воплощает образ слепого Ориона, наощупь пробирающегося через лес знаков навстречу свету восходящего солнца. Важно отметить, что Орион – это созвездие: как только солнце поднимется в небо, оно исчезнет. Это тема живописи Николя Пуссена.
- Похоже, что символы важны в ваших произведениях. В «Траве», например, тень в форме буквы Т растет и сжимается по мере того, как пересекает комнату, в которой, умирая, лежит Мэри, и эта тень символизирует течение времени и неотвратимость смерти. Как вы подбираете подобные образы?
- Я не символист. Я видел, как свет рисовал буквы Т, которая медленно перемещалась по полу и мебели в комнате. Т означает для меня слово «время» и его движение. Похоже, что это был неплохой образ.
- В ваших романах часто появлются поезда – что они символизируют?
- Ничего, только сами поезда.
- А коробки с иллюстрированными крышками, коробка из-под сигар в “La Corde raide”, например, или банка с печеньем в «Траве». Каков их смысл?
- Никакого. Мне нравится описывать вещи. Как другим нравится рисовать. Ничего больше. Шекспир писал: жизнь – это «история, рассказанная идиотом, наполненная шумом и яростью, и не значащая ничего». Я тоже мыслю похожим образом. С той разницей, что для меня жизнь не только наполнена шумом и яростью. В ней также есть бабочки, цветы, искусство…
- Вы перечитываете свои романы после их публикации?
- Нет.
- Каковы ваши планы на будущее?
- Никаких. Я делаю только краткосрочные планы. Мне семьдесят семь лет. Я могу умереть завтра. Надеюсь только, что сохраню способность писать.
Перевел с английского С.В. Сиротин специально для сайта NobLit.Ru.